История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1
История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1 читать книгу онлайн
Дмитрий Петрович Святополк-Мирский История русской литературы с древнейших времен по 1925 год История русской литературы с древнейших времен по 1925 г.В 1925 г. впервые вышла в свет «История русской литературы», написанная по-английски. Автор — русский литературовед, литературный критик, публицист, князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890—1939). С тех пор «История русской литературы» выдержала не одно издание, была переведена на многие европейские языки и до сих пор не утратила своей популярности. Что позволило автору составить подобный труд? Возможно, обучение на факультетах восточных языков и классической филологии Петербургского университета; или встречи на «Башне» Вячеслава Иванова, знакомство с плеядой «серебряного века» — О. Мандельштамом, М. Цветаевой, А. Ахматовой, Н. Гумилевым; или собственные поэтические пробы, в которых Н. Гумилев увидел «отточенные и полнозвучные строфы»; или чтение курса русской литературы в Королевском колледже Лондонского университета в 20-х годах... Несомненно одно: Мирский являлся не только почитателем, но и блестящим знатоком предмета своего исследования. Книга написана простым и ясным языком, блистательно переведена, и недаром скупой на похвалы Владимир Набоков считал ее лучшей историей русской литературы на любом языке, включая русский. Комментарии Понемногу издаются в России важнейшие труды литературоведов эмиграции. Вышла достойным тиражом (первое на русском языке издание 2001 года был напечатано в количестве 600 экз.) одна из главных книг «красного князя» Дмитрия Святополк-Мирского «История русской литературы». Судьба автора заслуживает отдельной книги. Породистый аристократ «из Рюриковичей», белый офицер и убежденный монархист, он в эмиграции вступил в английскую компартию, а вначале 30-х вернулся в СССР. Жизнь князя-репатрианта в «советском раю» продлилась недолго: в 37-м он был осужден как «враг народа» и сгинул в лагере где-то под Магаданом. Некоторые его работы уже переизданы в России. Особенность «Истории русской литературы» в том, что она писалась по-английски и для англоязычной аудитории. Это внятный, добротный, без цензурных пропусков курс отечественной словесности. Мирский не только рассказывает о писателях, но и предлагает собственные концепции развития литпроцесса (связь литературы и русской цивилизации и др.). Николай Акмейчук Русская литература, как и сама православная Русь, существует уже более тысячелетия. Но любознательному российскому читателю, пожелавшему пообстоятельней познакомиться с историей этой литературы во всей ее полноте, придется столкнуться с немалыми трудностями. Школьная программа ограничивается именами классиков, вузовские учебники как правило, охватывают только отдельные периоды этой истории. Многотомные академические издания советского периода рассчитаны на специалистов, да и «призма соцреализма» дает в них достаточно тенденциозную картину (с разделением авторов на прогрессивных и реакционных), ныне уже мало кому интересную. Таким образом, в России до последнего времени не существовало книг, дающих цельный и непредвзятый взгляд на указанный предмет и рассчитанных, вместе с тем, на массового читателя. Зарубежным любителям русской литературы повезло больше. Еще в 20-х годах XIX века в Лондоне вышел капитальный труд, состоящий из двух книг: «История русской литературы с древнейших времен до смерти Достоевского» и «Современная русская литература», написанный на английском языке и принадлежащий перу… известного русского литературоведа князя Дмитрия Петровича Святополка-Мирского. Под словом «современная» имелось в виду – по 1925 год включительно. Книги эти со временем разошлись по миру, были переведены на многие языки, но русский среди них не значился до 90-х годов прошлого века. Причиной тому – и необычная биография автора книги, да и само ее содержание. Литературоведческих трудов, дающих сравнительную оценку стилистики таких литераторов, как В.И.Ленин и Л.Д.Троцкий, еще недавно у нас публиковать было не принято, как не принято было критиковать великого Л.Толстого за «невыносимую абстрактность» образа Платона Каратаева в «Войне и мире». И вообще, «честный субъективизм» Д.Мирского (а по выражению Н. Эйдельмана, это и есть объективность) дает возможность читателю, с одной стороны, представить себе все многообразие жанров, течений и стилей русской литературы, все богатство имен, а с другой стороны – охватить это в едином контексте ее многовековой истории. По словам зарубежного биографа Мирского Джеральда Смита, «русская литература предстает на страницах Мирского без розового флера, со всеми зазубринами и случайными огрехами, и величия ей от этого не убавляется, оно лишь прирастает подлинностью». Там же приводится мнение об этой книге Владимира Набокова, известного своей исключительной скупостью на похвалы, как о «лучшей истории русской литературы на любом языке, включая русский». По мнению многих специалистов, она не утратила своей ценности и уникальной свежести по сей день. Дополнительный интерес к книге придает судьба ее автора. Она во многом отражает то, что произошло с русской литературой после 1925 года. Потомок древнего княжеского рода, родившийся в семье видного царского сановника в 1890 году, он был поэтом-символистом в период серебряного века, белогвардейцем во время гражданской войны, известным литературоведом и общественным деятелем послереволюционной русской эмиграции. Но живя в Англии, он увлекся социалистическим идеями, вступил в компартию и в переписку с М.Горьким, и по призыву последнего в 1932 году вернулся в Советский Союз. Какое-то время Мирский был обласкан властями и являлся желанным гостем тогдашних литературных и светских «тусовок» в качестве «красного князя», но после смерти Горького, разделил участь многих своих коллег, попав в 1937 году на Колыму, где и умер в 1939.«Когда-нибудь в будущем, может, даже в его собственной стране, – писал Джеральд Смит, – найдут способ почтить память Мирского достойным образом». Видимо, такое время пришло. Лучшим, самым достойным памятником Д.П.Мирскому служила и служит его превосходная книга. Нелли Закусина "Впервые для массового читателя – малоизвестный у нас (но высоко ценившийся специалистами, в частности, Набоковым) труд Д. П. Святополк-Мирского". Сергей Костырко. «Новый мир» «Поздней ласточкой, по сравнению с первыми "перестроечными", русского литературного зарубежья можно назвать "Историю литературы" Д. С.-Мирского, изданную щедрым на неожиданности издательством "Свиньин и сыновья"». Ефрем Подбельский. «Сибирские огни» "Текст читается запоем, по ходу чтения его без конца хочется цитировать вслух домашним и конспектировать не для того, чтобы запомнить, многие пассажи запоминаются сами, как талантливые стихи, но для того, чтобы еще и еще полюбоваться умными и сочными авторскими определениями и характеристиками". В. Н. Распопин. Сайт «Book-о-лики» "Это внятный, добротный, без цензурных пропусков курс отечественной словесности. Мирский не только рассказывает о писателях, но и предлагает собственные концепции развития литпроцесса (связь литературы и русской цивилизации и др.)". Николай Акмейчук. «Книжное обозрение» "Книга, издававшаяся в Англии, написана князем Святополк-Мирским. Вот она – перед вами. Если вы хотя бы немного интересуетесь русской литературой – лучшего чтения вам не найти!" Обзор. «Книжная витрина» "Одно из самых замечательных переводных изданий последнего времени". Обзор. Журнал «Знамя» Источник: http://www.isvis.ru/mirskiy_book.htm === Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890-1939) ===
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
ученый. По сравнению с Толстым Фрейд – поэт и сказочник.
Хваленая толстовская фамильярность в обращении с
подсознательным – это фамильярность завоевателя в завоеванной
стране, фамильярность охотника с дичью.
С того времени, когда Толстой начинал свой дневник, и до Войны
и мира писание было для него борьбой за овладение реальностью,
поисками метода и техники словесного ее выражения. В 1851 году он
прибавил сюда проблему превращения записанного факта в
литературу. Толстому это удалось не сразу. Первая его попытка
написать художественное произведение дошла до нас только недавно.
Она называется История вчерашнего дня. По-видимому, это начало
рассказа о действительно прожитых им сутках, без выдумки – только
запись. Она только должна была быть полнее, чем дневниковые
записи, менее избирательна и подчинена общему замыслу. В смысле
деталей История находится почти на прустовском, если не на
джойсовском уровне. Автор, можно сказать, упивается своим
анализом. Он, молодой человек, обладает новым инструментом,
который, как он полностью уверен, будет его слушаться. Впечатление
это больше нигде и никогда не повторяется. Такое буйство
требовалось подчинить и дисциплинировать, прежде чем показывать
публике. Оно требовало более литературной, менее «дневниковой»
одежды, его необходимо было обуздать условностями. При всей
своей первопроходческой отваге, Толстой не осмелился продолжать в
направлении «записывания всего». И чуть ли не приходится
пожалеть, что он этого не сделал. Абсолютная оригинальность
Истории вчерашнего дня осталась непревзойденной. Если бы он
продолжал двигаться в этом направлении, он, вероятно, не встретил
бы такого немедленного признания, но в конце концов, может быть,
выдал бы в свет еще более изумительное собрание произведений.
В свете Истории вчерашнего дня Детство кажется чуть ли не
сдачей позиций всем условностям литературы. Из всего, написанного
Толстым, в Детстве яснее видны внешние литературные влияния
(Стерн, Руссо, Тепфер). Но даже и теперь, в свете Войны и мира,
Детство сохраняет свое особое, невянущее очарование. В нем уже
присутствует та чудесная поэзия реальности, которая достигается без
помощи поэтических средств, без помощи языка (несколько
сентиментальных, риторических мест скорее мешают), благодаря
одному только отбору существенных психологиче ских и реальных
подробностей. Что поразило весь мир как нечто новое, никем до той
поры не проявленное – это уменье вызывать воспоминания и
ассоциации, которые каждый признает своими собственными,
интимными и единственными, с помощью подробностей, памятных
всем, но отброшенных каждым как незначительные и не стоящие
запоминания. Нужен был жадный рационализм Толстого, чтобы
навсегда зафиксировать те мгновения, которые существовали, но
которых от начала времен никто никогда не записывал.
В Детстве Толстому впервые удалось транспонировать сырье
записанных переживаний в искусство. Оно было написано с
литературной целью. С целью сделаться литературой. На это время
Толстой оставил свое первопроходчество, удовлетворившись
равновесием между уже приобретенным и формой, не слишком
нарушающей принятые в литературе условности. Во всем, что он
писал после Детства и до Войны и мира включительно, он
продолжал движение вперед, экспериментируя, оттачивая свой
инструмент, никогда не снисходя до того, чтобы принести в жертву
художественности свой интерес к процессу работы. Это видно по
продолжениям Детства – по Отрочеству (1854) и Юности (1856), в
которых поэтическая, вызывающая воспоминания атмосфера
Детства все больше и больше редеет, и все резче проступает момент
чистого, неприкрашенного анализа. Это еще заметнее в его рассказах
о войне и о Кавказе: Набег (1852), Севастополь в декабре,
Севастополь в мае, Севастополь в августе (1856), Рубка леса (1856).
В них он берется за разрушение романтических представлений,
связанных с обеими этими архиромантическими темами. Чтобы
понять генезис этих рассказов, надо увидеть, что они направлены
против романтической литературы, против романов Бестужева и
байронических поэм Пушкина и Лермонтова. «Деромантизация»
Кавказа и войны осуществлена обычными толстовскими методами –
всепроникающим анализом и «остраннением». Битвы и стычки
рассказаны не пышной терминологией военной истории, не приемами
батальной живописи, а обычными словами, с обычными, ничуть не
вдохновляющими подробностями, сразу поразившими рассказчика,
которые только позднее память, сохранившая имена, превратит в
сцены героических битв. Здесь более, чем где-либо Толстой следовал
по стопам Стендаля, чей рассказ о битве при Ватерлоо он считал
отличным примером военного реализма. Тот же процесс разрушения
героических мифов был продолжен в беспощадном анализе
психологической работы, приводящей к проявлениям храбрости,
состоящей из тщеславия, недостатка воображения и стереотипного
мышления. Но несмотря на такое сниженное изображение войны и
воинских доблестей, от военных рассказов не складывается
впечатление, что они развенчивают героев и милитаризм. Скорее, это
прославление безотчетного нечестолюбивого героизма в отличие от
героизма расчетливого и честолюбивого, солдата и кадрового
офицера в отличие от петербургского офицерика, прибывшего на
фронт, чтобы изведать поэзию войны и получить Георгия.
Непреднамеренная, естественная храбрость простого солдата и
офицера – вот что больше всего поражает читателя этих рассказов.
Скромные герои ранних военных рассказов Толстого – потомки
пушкинского капитана Миронова и лермонтовского Максима
Максимыча и веха на пути к солдатам и армейским офицерам Войны
и мира.
В рассказах, написанных во второй половине пятидесятых годов
и в начале шестидесятых, Толстого больше интересует нравоучение,
чем анализ. Эти рассказы – Записки маркера, Два гусара (1856),
Альберт, Люцерн (1857), Три смерти, Семейное счастье (1859),
Поликушка (1860) и Холстомер, история лошади (1861, опубликован
в 1887) – откровенно дидактичны и нравоучительны, гораздо больше,
чем рассказы последнего, догматического периода. Главная мораль
их – фальшь цивилизации и превосходство естественного человека
над человеком цивилизованным, думающим, сложным, с его
искусственно раздутыми нуждами. В целом они не свидетельствуют,
в отличие от военных рассказов, ни о новых успехах толстовского
метода присвоения и переваривания реальности, ни о развитии его
умения превращать в искусство сырой жизненный опыт (как
Детство и Война и мир). В большинстве своем они сырые, а
некоторые (как, например, Три смерти) могли бы быть написаны и не
Толстым. Современные критики были правы, увидев в них если не
падение, то, во всяком случае, остановку в развитии толстовского
гения. Но они важны как выражение той ненасытной нравственной
потребности, которая в конце концов привела Толстого к Исповеди,
ко всем его поздним произведениям и к его учению. Люцерн, с его
искренним и горьким негодованием по поводу эгоизма богатых
(который, правда, он был склонен, полуславянофильски, считать
особенностью материалистической западной цивилизации), особенно
характерен как предвестие духа его последних произведений. Как
художественная проповедь Люцерн, несомненно, одна из самых
