История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1
История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1 читать книгу онлайн
Дмитрий Петрович Святополк-Мирский История русской литературы с древнейших времен по 1925 год История русской литературы с древнейших времен по 1925 г.В 1925 г. впервые вышла в свет «История русской литературы», написанная по-английски. Автор — русский литературовед, литературный критик, публицист, князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890—1939). С тех пор «История русской литературы» выдержала не одно издание, была переведена на многие европейские языки и до сих пор не утратила своей популярности. Что позволило автору составить подобный труд? Возможно, обучение на факультетах восточных языков и классической филологии Петербургского университета; или встречи на «Башне» Вячеслава Иванова, знакомство с плеядой «серебряного века» — О. Мандельштамом, М. Цветаевой, А. Ахматовой, Н. Гумилевым; или собственные поэтические пробы, в которых Н. Гумилев увидел «отточенные и полнозвучные строфы»; или чтение курса русской литературы в Королевском колледже Лондонского университета в 20-х годах... Несомненно одно: Мирский являлся не только почитателем, но и блестящим знатоком предмета своего исследования. Книга написана простым и ясным языком, блистательно переведена, и недаром скупой на похвалы Владимир Набоков считал ее лучшей историей русской литературы на любом языке, включая русский. Комментарии Понемногу издаются в России важнейшие труды литературоведов эмиграции. Вышла достойным тиражом (первое на русском языке издание 2001 года был напечатано в количестве 600 экз.) одна из главных книг «красного князя» Дмитрия Святополк-Мирского «История русской литературы». Судьба автора заслуживает отдельной книги. Породистый аристократ «из Рюриковичей», белый офицер и убежденный монархист, он в эмиграции вступил в английскую компартию, а вначале 30-х вернулся в СССР. Жизнь князя-репатрианта в «советском раю» продлилась недолго: в 37-м он был осужден как «враг народа» и сгинул в лагере где-то под Магаданом. Некоторые его работы уже переизданы в России. Особенность «Истории русской литературы» в том, что она писалась по-английски и для англоязычной аудитории. Это внятный, добротный, без цензурных пропусков курс отечественной словесности. Мирский не только рассказывает о писателях, но и предлагает собственные концепции развития литпроцесса (связь литературы и русской цивилизации и др.). Николай Акмейчук Русская литература, как и сама православная Русь, существует уже более тысячелетия. Но любознательному российскому читателю, пожелавшему пообстоятельней познакомиться с историей этой литературы во всей ее полноте, придется столкнуться с немалыми трудностями. Школьная программа ограничивается именами классиков, вузовские учебники как правило, охватывают только отдельные периоды этой истории. Многотомные академические издания советского периода рассчитаны на специалистов, да и «призма соцреализма» дает в них достаточно тенденциозную картину (с разделением авторов на прогрессивных и реакционных), ныне уже мало кому интересную. Таким образом, в России до последнего времени не существовало книг, дающих цельный и непредвзятый взгляд на указанный предмет и рассчитанных, вместе с тем, на массового читателя. Зарубежным любителям русской литературы повезло больше. Еще в 20-х годах XIX века в Лондоне вышел капитальный труд, состоящий из двух книг: «История русской литературы с древнейших времен до смерти Достоевского» и «Современная русская литература», написанный на английском языке и принадлежащий перу… известного русского литературоведа князя Дмитрия Петровича Святополка-Мирского. Под словом «современная» имелось в виду – по 1925 год включительно. Книги эти со временем разошлись по миру, были переведены на многие языки, но русский среди них не значился до 90-х годов прошлого века. Причиной тому – и необычная биография автора книги, да и само ее содержание. Литературоведческих трудов, дающих сравнительную оценку стилистики таких литераторов, как В.И.Ленин и Л.Д.Троцкий, еще недавно у нас публиковать было не принято, как не принято было критиковать великого Л.Толстого за «невыносимую абстрактность» образа Платона Каратаева в «Войне и мире». И вообще, «честный субъективизм» Д.Мирского (а по выражению Н. Эйдельмана, это и есть объективность) дает возможность читателю, с одной стороны, представить себе все многообразие жанров, течений и стилей русской литературы, все богатство имен, а с другой стороны – охватить это в едином контексте ее многовековой истории. По словам зарубежного биографа Мирского Джеральда Смита, «русская литература предстает на страницах Мирского без розового флера, со всеми зазубринами и случайными огрехами, и величия ей от этого не убавляется, оно лишь прирастает подлинностью». Там же приводится мнение об этой книге Владимира Набокова, известного своей исключительной скупостью на похвалы, как о «лучшей истории русской литературы на любом языке, включая русский». По мнению многих специалистов, она не утратила своей ценности и уникальной свежести по сей день. Дополнительный интерес к книге придает судьба ее автора. Она во многом отражает то, что произошло с русской литературой после 1925 года. Потомок древнего княжеского рода, родившийся в семье видного царского сановника в 1890 году, он был поэтом-символистом в период серебряного века, белогвардейцем во время гражданской войны, известным литературоведом и общественным деятелем послереволюционной русской эмиграции. Но живя в Англии, он увлекся социалистическим идеями, вступил в компартию и в переписку с М.Горьким, и по призыву последнего в 1932 году вернулся в Советский Союз. Какое-то время Мирский был обласкан властями и являлся желанным гостем тогдашних литературных и светских «тусовок» в качестве «красного князя», но после смерти Горького, разделил участь многих своих коллег, попав в 1937 году на Колыму, где и умер в 1939.«Когда-нибудь в будущем, может, даже в его собственной стране, – писал Джеральд Смит, – найдут способ почтить память Мирского достойным образом». Видимо, такое время пришло. Лучшим, самым достойным памятником Д.П.Мирскому служила и служит его превосходная книга. Нелли Закусина "Впервые для массового читателя – малоизвестный у нас (но высоко ценившийся специалистами, в частности, Набоковым) труд Д. П. Святополк-Мирского". Сергей Костырко. «Новый мир» «Поздней ласточкой, по сравнению с первыми "перестроечными", русского литературного зарубежья можно назвать "Историю литературы" Д. С.-Мирского, изданную щедрым на неожиданности издательством "Свиньин и сыновья"». Ефрем Подбельский. «Сибирские огни» "Текст читается запоем, по ходу чтения его без конца хочется цитировать вслух домашним и конспектировать не для того, чтобы запомнить, многие пассажи запоминаются сами, как талантливые стихи, но для того, чтобы еще и еще полюбоваться умными и сочными авторскими определениями и характеристиками". В. Н. Распопин. Сайт «Book-о-лики» "Это внятный, добротный, без цензурных пропусков курс отечественной словесности. Мирский не только рассказывает о писателях, но и предлагает собственные концепции развития литпроцесса (связь литературы и русской цивилизации и др.)". Николай Акмейчук. «Книжное обозрение» "Книга, издававшаяся в Англии, написана князем Святополк-Мирским. Вот она – перед вами. Если вы хотя бы немного интересуетесь русской литературой – лучшего чтения вам не найти!" Обзор. «Книжная витрина» "Одно из самых замечательных переводных изданий последнего времени". Обзор. Журнал «Знамя» Источник: http://www.isvis.ru/mirskiy_book.htm === Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890-1939) ===
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
индивидуальную убедительность, которая и есть самая суть
реалистического романа. Смысл таких подробностей в том, что на
первый план выносится частное, индивидуальное, локальное,
временное в ущерб общему, всечеловеческому. Логическое
завершение этого метода – чисто этнографический бытовой реализм
Островского. Эту-то частность, исключающую обращенность ко всем
и подчеркивающую социальные и национальные различия, и осудил
состарившийся Толстой в методах реалистического художества.
В ранних произведениях он их усвоил полностью и в их
использовании пошел дальше своих предшественников.
В физическом описании своих персонажей он превзошел Гоголя и
сам остался непревзойденным. Но он отличается от других реалистов
тем, что никогда не был склонен изображать быт. Его произведения
всегда представляют психологический, а не этнографический
интерес. Подробности, которые он отбирал, не те, которые отбирал,
скажем, Островский. Главное в произведениях раннего Толстого –
анализ, доведенный до последнего предела; поэтому предлагаемые
им подробности – не сложные культурные факты, а, так сказать,
атомы опыта, неделимые частицы непосредственного восприятия.
Важной формой этого дробящего на атомы художественного метода
(формой, пережившей все изменения его стиля) является то, что
Виктор Шкловский назвал «остранением». Он состоит в том, что
сложные явления никогда не называются общепринятыми именами, а
всегда сложное действие или предмет разлагается на неделимые
компоненты; описываются, а не называются. Этот метод обрывает
наклейки, налепленные на окружающий мир привычкой и
социальными условностями, и показывает его «расцивилизованное»
лицо, какое мог видеть Адам в первый день творения, или
прозревший слепорожденный. Нетрудно заметить, что метод этот,
хотя и придает изображаемому необыкновенную свежесть, по сути
своей враждебен всякой культуре и всяким социальным формам, и
психологически близок к анархизму. Этот метод, использующий
общие для всего человечества атомы опыта и отбрасывающий
созданные культурными навыками конструкции, разные для каждой
цивилизации, есть главная черта, отличающая произведения Толстого
от произведений его собратьев, над которыми гораздо больше тяготел
быт. Всеобщность толстовского реализма усиливается его
сосредоточенностью на внутренней жизни, особенно на тех
неуловимых переживаниях, которые редко засекает обычный
самоанализ. Когда они удержаны и выражены словами, рождается
очень острое чувство неожиданной близости, потому что кажется,
будто автору известны самые интимные, тайные и трудновыразимые
чувства читателя. Такое владение неуловимым покоряет неотразимо –
по крайней мере тех, кто вырос в сколько-нибудь похожей
эмоциональной среде. Насколько эта особая черта Толстого
усиливает его воздействие на китайца или на араба – сказать не могу.
Сам Толстой в старости думал, что не усиливает, и в поздних
произведениях, рассчитанных на весь мир, независимо от расы и
цивилизации, избегал этого метода, который Константин Леонтьев
назвал «психологическим подглядыванием». Но без определенных
рамок это «подглядывание» только усиливает человеческое и
всемирное в противовес локальному и социальному в творчестве
раннего Толстого.
Сюжеты Толстого и его трактовка их тоже усиливают
всечеловеческую и уменьшают этнографическую притягательность
его произведений. Проблемы его произведений не есть тогдашние
проблемы России. За исключением некоторых частей Анны
Карениной (и напечатанной после смерти комедии Зараженное
семейство) современные проблемы в творчестве Толстого
отсутствуют. Это сделало его непригодным в качестве текстов для
гражданских проповедей Чернышевского и Добролюбова, но зато
благодаря этому же оно не устарело. Проблемы и конфликты там –
морального и психологического, а не социального порядка, что
составляет немалое преимущество этих произведений, ибо
иностранный читатель понимает их без предварительной подготовки.
В поздних произведениях Толстого это свойство проявилось еще
сильнее. Такая всечеловечность ставит Толстого как бы в стороне от
русских романистов его времени. Но в другом отношении, он
чрезвычайно представителен для всего движения. Он пошел дальше
всех (за исключением Аксакова), сознательно пренебрегая
увлекательностью рассказа и сознательно отказываясь от всяких
искусственных построений. Он довел до предела чистоту своей
прозы от всякого излишнего изобразительного материала. Его стиль
намеренно прозаичен, химически чист, очищен от «поэзии» и
риторики; это строго пуританская проза. Синтаксис его, особенно в
ранних вещах, иногда неловок и слишком запутан. Но в лучших
своих страницах он замечательно точен и прозрачен – это проза,
великолепно приспособленная к своей задаче и послушно
выражающая то, что должна выражать. Язык Толстого тоже
заслуживает особого разговора – из-за труда, который он затратил на
то, чтобы избежать книжного литературного словаря и пользоваться
последовательно и ясно разговорным языком своего класса. Его язык
(после Грибоедова и пушкинской эпистолярной прозы) – лучший
пример разговорного языка русского дворянства; у него немало
серьезных отличий от языка обычных литераторов. Но синтаксис
Толстого построен по образцу синтаксиса французских аналитиков и
использует все доступные средства сложного логиче ского
подчинения. Эта комбинация чистейшего разговорного словаря с
очень сложным и логическим синтаксисом придает русскому языку
Толстого особую индивидуальность. С другой стороны, в своих
диалогах, особенно Войны и мира (и Зараженного семейства), он
достигает такой чистоты и убедительности разговорной речи и
интонации, которая осталась непревзойденной. Однако вершины в
искусстве диалога он достиг в последний период своей жизни – в
пьесах И свет во тьме светит и Живой труп.
Корни толстовского искусства можно обнаружить в его
дневниках, которые нам известны начиная с 1847 года. Там он
постоянно учится искусству фиксировать и анализировать свои
внутренние переживания. Как и Стендаль, с которым как с
психологом у него много общего и которого он признавал одним из
своих учителей, Толстой с особенным интересом вскрывает
полусознательные, подавленные мотивы своих поступков и
разоблачает неискренность поверхностного, как бы официального
«я». Разоблачение себя и других навсегда осталось одной из его
главных задач как писателя. Деталь, которая несомненно поразит
каждого читателя толстовских дневников (и некоторых рассказов,
написанных в пятидесятые годы), – особая любовь к классификации
и к размещению по разделам, под номерами. Это мелкая, но
существенная деталь. Часто встречаешь утверждение, что Толстой –
совершенное дитя природы, человек подсознания, стихии,
родственный в этом первобытному человеку, еще не вполне
отделившемуся от природы. Нет ничего более ошибочного. Напротив,
это рационалист до мозга костей, один из величайших в истории.
Ничто не могло укрыться от его аналитического скальпеля. Даже его
последовательный прорыв все дальше в глубь подсознания – это
отважное проникновение разума в неизведанные области. Его
искусство – не спонтанное открытие подсознания, а победа ясного
понимания над подсознательным. Толстой был предшественником
Фрейда, но поразительная разница между художником и ученым в
том, что художник несравненно более прозаичен и уравновешен, чем
