Капелла №6 (СИ)

Джон с нетерпением ждал момента, когда они приземляться, чтобы позвонить адвокату. Правда, как-то не сразу дошло, что разницу в девять часов никто не отменял, и Лион, когда Лос-Анджелес засыпал, только просыпался. Семь утра. Кристиан навряд ли встаёт в такую рань. Для него самое то: восемь или даже полдевятого. Наверное, сделает кофе и поплетётся уныло до работы защищать очередных злых и нервных людей. А сейчас спит, но, конечно же, навряд ли спит на самом деле. Также мучается. И облака, единственные свидетели истинного раскаяния Джона, ему ровным счётом ничего не передали. А лучше — просто пролетели мимо засыпающего города.

Константин даже достал телефон из кармана: за день ни разу к нему не притронулся. И, вероятно, забыл выключить перед полётом. Попытался разблокировать — ничего. Всё же решил нажать кнопку включения — вдруг был в таком бессознании, что таки последовал указаниям стюардов? Вспыхнув на секунду и показав красненький остаток в батарейке, телефон уныло глянул на него и снова заснул. Разрядился. Джон поднял глаза на белую панель над ним и нервно засмеялся; с соседнего ряда на него странно посмотрели. Ему захотелось просто закричать о зашкаливающей плотности случайностей в своей жизни, ведущих к непримиримому концу. Но, может, разряжающийся телефон не столько проблема, сколько преимущество: пока доедет до дома, Форстер уже наверняка проснётся. Джон пытался себя успокоить этим, но это чёртово серое устройство будто стало его последней каплей, после которого сосуд разрывало на части. Он ощутил свою дрожь, дёрнулась рука, и телефон полетел вниз; ему опять это всё живо напомнило Чеса совсем недавно: могло показаться, что скоро он взорвётся мелкой блестящей ангельской пылью и улетит туда, где ему самое место — до того было напряжено всё его тело. Константин отбросил мысли о парнишке: если ещё немного повспоминает, тут же рехнётся.

Сложно сохранять вакуумную пустоту в голове, когда насчёт будущего ничего не решено, а мозг лишь мнимо пытается успокоить себя. Джон испытывал такое; что говорить-то этому Форстеру? Никакая альтернатива разговора по телефону не нравилась ему, он прокручивал придуманные речи снова и снова, и всё казалось тусклым, безэмоциональным, хорошо отыгранным, лишённым чувств. Нет, это, конечно, был далеко не телефонный разговор. Но позвонить всё равно нужно было. Хотя и выходило со всех сторон довольно ущербно.

Возвращаться назад тоже было как-то… Но на воспалившийся от бессонницы мозг Джона это даже показалось нормальным. Наконец, когда до посадки оставалось три часа, не иначе как Господь решил смилостивиться — в другом случае и не был бы собой — и мягкой рукой прикрыл сходящему с ума Джону глаза. Сон опять был бесполезным и, кажется, ещё больше нагнавшим усталость. Однако радость была одна: сто восемьдесят минут вместе с двумя тысячами километров пролетели незаметно для него и его сломанного рассудка.

Лос-Анджелес встретил терпкой жарой даже в поздний вечер, типичным запахом выхлопов с автомобильных трасс и невозможно ярким светом, будто солнце каждый раз не уходило, а распадалось на множество маленьких, и они заполняли проспекты города. Джон уже чувствовал отвращение, сходя по трапу.

Добравшись до дома только к десяти, Джон поначалу не понял, где же вход в его квартиру. Ох уж это чувство после вроде бы не длительного, но такого яркого путешествия, когда напрочь забываешь родной дом. Хотя Джон бы его с радостью забыл. Ему ведь, по сути, здесь нечего было терять, а для ночлега и отдыха вполне хватало того номера в Лионе. Как-то неожиданно пришло на ум, что его квартира занимает первый этаж, а крыльцо, перед которым он стоял с чемоданом, его собственное. Даже ключ подошёл. Бросив всё, Джон первым делом вывернул содержимое багажа на пол и отыскал зарядку для телефона. Но… вот как-то так случается в жизни правило трёх бед: первая лишь слегка выбивает из колеи, вторая омрачает и неприятно зудит в душе, третья же высасывает из нас всякую надежду на лучшее будущее, без этих всех бед. Или четвёртая, пятая и так далее — в зависимости, как устойчив отдельный человек. Джон сбился со счёту, с какого шага он разочаровался в хорошем исходе этой комедийно-трагичной истории с привкусом ладана. Казалось бы, мелочь — сломанная зарядка или сломанный аккумулятор в телефоне, соответственно, невозможность позвонить, — но, Господи, это было сродни тупому удару под дых. Константин будто даже задохнулся, потом расхохотался, снова задохнулся и наконец нервозно раскашлялся. Отодвинув вещи с прохода, он поплёлся в пропитанные плесенью комнаты. Даже при ярком свете здесь было темновато и отвратительно; под потолком повис маленький чёрный паук, а пыль припорошила полки, словно снег. Конечно, стационарный телефон как не работал месяц назад, так и сейчас чудесным образом не заработал, хотя так бы хотелось, чтоб в дом за время отсутствия пробрался не вор, а ремонтник телефонов.

Никаких вариантов, кажется, нет: другой зарядки не было, как и другого телефона, время слишком позднее для того, чтобы искать мастерскую, где это могли бы исправить. Ближайшая телефонная будка, которая, вероятно, сейчас не работала, находилась довольно далеко, а с соседями Джон никогда не ладил, поэтому стоит пойти попросить — и эти людишки тут же отыграются на нём. Они, ублюдки, всегда хорошо чувствуют, когда человек угнетён и когда можно надавить на его кровоточащую рану сильнее. Оставалось лишь одно: отсрочить звонок до утра, когда можно будет исправить телефон и, что куда лучше, позвонить из телефонного аппарата — благо, номер адвоката сохранился у Джона не только на сим-карте, но и на личной визитке Форстера, которую тот ему дал. Но, несмотря на то, что решение пришло быстро, слово «отсрочить» каждой грёбаной буковкой отпечаталось в его разъеденной душе. Целую ночь ему предстояло провести наедине с собой, с тем собой, кто сумел в один момент испортить себе счастье, запутать его и вывести в другое направление, куда оно, может, счастьем уже и не дойдёт… А где-то в тысячах километрах от него, где начиналось утро, Кристиану предстояло провести целый день наедине со своей мнимой виной и навсегда замолкшим Джоном в его душе… Константин почему-то знал (скорее всего, это бредни замурованного разума): их ночная дневная боль сегодня одна на двоих.

***

Ну, естественно, Джон не сумел заснуть. К четырём был готов уже идти и дозваниваться до Кристиана. Голова шумела, ни одна таблетка не помогла, из еды он съел только сэндвич, вынесенный им из самолёта, ведь дома стоял совершенно пустой холодильник. Всю ночь Константин нервно ходил по комнатам, холодным и безжизненным — иногда видно, что хозяин своё жилище не любит — и пытался прогнать сон кофе: воды и коричневого порошка у него было в достатке. Из грязной прикроватной тумбы нашёл помятую пачку сигарет… Наплевал на Рай, закурил. Наплевал вообще на всё. Ну, кроме, кроме… кроме известно кого. С первым вдохом поморщился, кашлянул, глаза заволокло слезами; потом ничего, вспомнил. Вспомнил, как дымил с двенадцати не переставая и со вкусом. Вспомнил, как горечь от утраты лёгких резко затмевало все остальные проблемы. И на остаток это действительно помогло.

Но всё же несколько раз он со злости, внезапно накатывавшей, видимо, от нервов, бросал какие-то тяжёлые предметы, что попадались под руку, в стены, в потолок, в пол. Врубил музыку на полную, чтобы не слушать свои мысли, однако не сразу сообразил, что день сейчас вообще-то в Лионе, а не здесь. Пару раз приходили соседи, жаловались; Джону таки пришлось всё выключить и кидать в стены что-нибудь менее весомое. Но в какой-то момент даже стало радостно: его дом превратился в проходной двор, раз в час к нему кто-нибудь да наведывался. Хоть призраки боли немного выветрились.

Время от четырёх до пяти прошло быстро благодаря сигаретам, коих уже не оставалось, и кофе — теперь уже оправданно употребляемому. Очередной стук в дверь вызвал мазохистскую радость, но ещё немного — удивление, ведь в последние полтора часа Джон не помнил, чтобы шумел слишком сильно. Однако мог и правда не помнить. Конечно, ему бы прекратить эти издевательства над соседями и над своим и так искалеченным образом в их глазах: они уж сегодня точно решили, что он повёрнутый, а ему всё-таки ещё жить с ними. Но если бы это волновало Джона Константина, он уже окончательно перестал бы быть собой.