Капелла №6 (СИ)

А у Джона рушилось всё. Ещё минуту назад жизнь казалась не такой уж ущербной: ну, гомосексуалист, ну, потратил несколько лет жизни впустую, отодвигая дорогого человека. Всё же он не ученик средней школы, чтобы ещё только пробовать взрослую жизнь на вкус и страдать от того, что его вкусы различаются со стандартными. Конечно, теперь точка зрения немного поменялась. Конечно, то, что он говорил такую пламенную речь о парне, ещё напрягало его, но со временем перестало бы казаться невозможным. Однако лучше бы эти исповеди унёс вместе с собой священник. Унижение и даже некоторое оскорбление обуяли Джона: он ещё с трудом верил в то, что сказал Форстер, однако ощутил отвратительную горечь в своём сердце от осознания, каким жалким и слабым мог видеть его этот парнишка. Кто ему вообще разрешал? Раздражение подступило к горлу; вместе с ним и остатки разума.

— Это было не единожды?.. — сдержанный тон вопроса не смутил Криса. Он, устало вздохнув, сказал:

— Нет… Просто вспомни, что ты ходил на исповеди ровно после наших встреч. Я аккуратно следовал за тобой… меня вело разве что слабоумие, иначе я это объяснить не могу. Я понимал, насколько это рискованно, ведь ты в любой другой момент мог сходить на исповедь и встретиться с другим священником, настоящим. Но, кажется, всё проходило довольно гладко…

— И это ты так громко хлопал дверью каждый раз?

— Да… — парень хотел отпустить дверь, но пошатнулся и решил держаться за неё. — Я спешил. Прости… я просто не мог уже больше скрывать это. И то, что был бы не против быть с тобой рядом, выдерживать твои злые словечки, и то, что так жестоко обманул. — Он сделал ещё один шажок. — Джонни…

До Джона как будто бы только сейчас дошло всё в полной мере. Это было тихое, спокойное чувство, но ужасное по своей натуре; оно разъедало его, но бесшумно, однако до основания. Он надрывно вздохнул. Голова гнусаво заболела и перестала выдавать разумные идеи. Теперь его душа на 90% состояла из оскорбления, на 6 — из глухой боли и лишь на 4 — из желания забыть этот день и, обняв Криса, зажить с ним нормальной жизнью. Но ведь Джон и в обычные времена говорил не то, что думал… Аккуратно оттолкнув Форстера с прохода, он вышел из кабинки.

— Джон, постой! — холодная рука опустилась на его запястье, карие глаза, перестрадав, уже ничего не выражали. — Пожалуйста… не уходи… Я люблю тебя! Я… всё-таки не так далёк от тебя, оказывается…

— Чес был близок, но ты — далёк! — Джон чувствовал, как неподдельная злость закипала в его душе на Криса. Он знал, что рубил с горячей головы, но ощущал себя очень погано. Грубо вырвав руку, он тихо проговорил: — Больше видеть тебя не желаю… знал бы ты, хотя бы на минуту, в какое месиво превратил мою душу… — Джон смотрел в пол, в мраморный пол, потому что знал, что Крис едва успевает стирать слёзы со своего лица. — Ты был отвратительным священником, который заставил меня вынуть наружу всё ужасное, что приросло ко мне давным-давно. Да и как человек ты… — Константин сделал шаг назад; губы горели адским пламенем, словно не желали говорить такое. — Но запомни: всё, что ты слышал в моих исповедях обманом, к тебе никогда не относилось. Ты — не тот Чес. Ты другой. Я любил Чеса. Ты его не заменишь. Ради этого… я сюда и приехал… — Джон знал, что погорячился, сказав это, но тогда безумие взяло верх над ним. Конечно, он врал. Это шло вразрез с тем, что он говорил хотя бы пару минут назад. Однако Кристиан, как всегда, поверил в это и не смог шелохнуться с места, когда услыхал. Джон резко развернулся и просто пошёл быстрым шагом отсюда, от этой каменной громадины, где продал душу, кажется, дьяволу. Некоторое время он чувствовал, что Крис наблюдал за ним; он специально не стал смотреть на его лицо в последний момент, ведь понимал, что могли сделать с ним эти карие глаза… Он толкнул дубовые двери и выбежал на прохладный воздух. Здесь-то Форстер и перестал следовать за ним.

Чем дальше бежал Джон от своей последней исповеди, тем больше понимал, какую ошибку сделал. И он, и Форстер. Они оба отличились. Как жаль, что полное осознание этого дошло слишком поздно…

Но ведь как хотел — ушёл из Святого Бонавентуры другим человеком. И нельзя сказать, что лучше было: приезжать сюда или нет. Джон чувствовал себя… впрочем, никакое слово сюда не подходило точно, разве что убито и угнетенно. Душа его была разодрана и распродана по кусочками за бесценок. Поди найди! Джон плохо помнил, о чём думал тогда; вероятно, ни о чём. Он прислушивался к свисту в ушах и к бешеному, затруднённому сердцебиению. Весь мир для него ушёл в небытие. Остался он и большая проплешина на сердце. Он и теперь точно умерший Лион. Небо зажглось фиолетовым мглистым светом, смрадная темнота пробралась на средневековые, давно уж погибшие улочки. Пепельные силуэты домов, деревьев, ржавые ветки с листьями, люди-капюшоны, влажный плотный воздух, искристый мокрый асфальт, уходящая в бездну жизнь — Джон пробегал это, и уже всё казалось надоевшим. Все эти чудесные готические сооружения теперь только раздражали своей громоздкостью и стариной, ведь их хозяева уже давно умерли, а они сами почему-то всё ещё стояли. Но Джон понимал, почему раздражился: где-то здесь они гуляли с Кристианом, где-то здесь… да везде! Воспоминание больно клубилось внутри него ядовитым дымом. Любое касание к прошлому было равносильно касанию к раскалённому железу. Кристиан… Имя уже было позорно высечено в его каменном сердце. Джон до сих пор не мог прийти в себя от того, какое чувство вылетело из его уст, перед этим крепко сжимаясь и прячась, словно бабочка, вылетевшая из кокона, однако до того нельзя было сказать, что выйдет из него. Оно было красиво, но опасно, это чувство… Константин с ужасом принял его у себя, однако уже не смог вынести второго удара в лице Кристиана-священника. Это и вскружило ему голову настолько, что он уж и не решился подумать, что похожее на его чувство жгло душу парнишки ещё хуже.

Джон добрался до отеля и просто упал на кровать. Лишь морально он был измотан, но как удивительно моральные силы подтачивали физические. Несмотря на то, что ещё не было восьми, он ощущал, что глаза постепенно закрываются, а сон, ждавший его под кроватью, медленно пробирается к нему. Не раздевшись, только расстегнув пальто, Джон, за один вечер разочаровавшийся в искусстве, архитектуре и в осеннем Лионе, заснул крепким, но не успокаивающим сном — сном несчастного.

Константин надеялся, что утро волшебным образом прояснит ему всё: и его ошибки, и адвоката, и втолкнёт в его опустевший после ночи разум глубокое и светлое прощение. Но глупо было в его возрасте сваливать всю ответственность на время суток и свято верить в чудесное исцеление. Утром он не ощутил ничего, словно бы умер на самом деле пару десятков лет назад, а сейчас очнулся плотным серым призраком. Но, конечно, лучше бы так и было… В голове с посвистыванием задувал французский переменчивый ветер, стало быть, ни одной мысли там обнаружить нельзя было. Джон действовал бездумно, по инерции, по некоему закону, что был прописан ещё, казалось, задолго даже до его рождения. И первый результат: через полтора часа на его руках был обратный билет до дома. Лион — Лос-Анджелес. Пустые чёрные слова. Больше они значили, когда города стояли в обратном порядке. Они уже пахли реками Соной и Роном, ладаном тысячей церквей, зёрнами кофе из каменных тёплых кафе и шерстью фиолетового шарфа адвоката. Сейчас билет ничем не пах, разве что бесконечным табаком и продирающим нос виски. Это, вкратце, обрисовка его будущего.

Под синими закорючками авиакомпании виднелась дата вылета. Удивительно, что сегодняшняя? Нет. Просто свезло. Хоть в чём-то. Так бывает, когда, окунувшись с головой в грязевую выбоину несчастий крупных, вдруг видишь на дне осколок золота. Приятно, конечно, но это никак не поможет выбраться из ямы: тут бы крепкую верёвку и толстую палку. А дают — золото!..

Кажется, кто-то отказался лететь. Между прочим, довольно верное решение. Не надо лететь к этим серым высоким сооружениям и мягкому вдали, но такому убийственному вблизи свету. Здесь и правда хорошо, в Лионе этом, если здесь тебе не эвтанизировали тут душу. Ещё чуть ниже даты вылета: время. 19:00. Чудесное время. Как раз можно поужинать, а потом заснуть. Время как будто остановиться: может показаться, что в полёте он потеряет всего лишь три часа — вот что делает разница в часовых поясах. И вот уже ближе к вечеру, часов в десять-одиннадцать, с первым пробуждением после долгой спячки самолёт будет аккуратно садиться на посадочную полосу, а город — принимать нерадивых туристов из Лиона. Довольно чётко. Отлаженная схема.