Капелла №6 (СИ)

Что делать до вечера? Всё, чтобы только ни одна мысль не смогла пробраться к нему. Перво-наперво Джон спустился на ресепшн и сказал, что готов освободить номер. По правилам, уйти он должен до полудня. Поэтому он тут же принялся собирать немногочисленные вещи в чемодан. К полдвенадцатому был готов и решил освободить пораньше. Уже стоя в дверях, обвёл взглядом комнату: якобы проверить, не забыл ли чего, а на самом деле, просто вспомнить, как входил сюда почти счастливый, как вваливался сюда в стельку пьяный, как втаскивал сюда не отошедшего от изгнания демона Криса… Тут остановился, словно сделал неловкое движение, и боль кольнула его. Судорога дёрнула его единожды, и Джон выронил чемодан. Полухрип забурлил где-то в горле. Ни черта не помнят эти панельные стены! Ни черта не сохранятся эти воспоминания! Быстро схватив сумку, Джон быстро вышел оттуда, бледный, а глаза что-то неумолимо кололо. Яростно хлопнул дверью, долго путался с ключом. Чуть не бросил его здесь и не убежал. Но вместо этого по-приличному закрыл и отдал теперь пустую, ничего не значащую железяку сонной ненакрашенной брюнетке.

Ощущал он себя что-то около после похмелья, только похмелья душевного. Лучше к нему не приставать, и тогда он сам будет тихим и спокойным. Всё ещё болела голова, а Лион уходил на задний план в каком-то тумане, когда он ехал на автобусе до аэропорта. Может, и правда был туман? И кстати, какая погода нынче в Лионе? Джон даже не обратил внимания. Сегодня для него не было ничего, кроме его самого и большой выдолбанной дыры в его душе. Он просто не хотел думать о вчерашнем, не хотел вспоминать, иначе глаза начинала щипать горечь. Ему хотелось одного: сесть в самолёт и скорее взлететь. Так бы было безболезненнее. Хотя он сам понимал, что вчерашняя импульсивность резко стала сегодняшней; может, и не стоило покупать билет так скоро?..

Джон отмахивался ото всех «может». Уж таким он был человеком: если настаивал на своём, пусть и неверном со всех сторон, то делал это до конца. И никакая сила не могла повергнуть его упрямство; по крайней мере, сегодня. К тому же, сегодня он ведь призрак. Ну, что взять с призраков? Ходят себе тысячами по городам, как-то существуют и остаются только пылью, которую вдыхают другие люди; никому они не нужны и, пожалуй, сами довольны этим.

Джон был рад остаться им на всю оставшуюся жизнь: призраки ничего не чувствовали, у них будто и не было прошлого. То, что и требовалось ему. Именно этой серой субстанцией Джон упал в каком-то кафе аэропорта на стул и просидел там до трёх, выпивая что-то и закусывая чем-то. В три часа перешёл в другое место, там отсидел, как в тюрьме, два часа. А потом уж и долгожданная регистрация на рейс.

Перед ожиданием вылета Джон, запустив руку в рюкзак, на секунду вернулся из призрачной страны: с утра, без разбора сваливая всё, он и не заметил, что положил в рюкзак картины. Пальцы ощутили тёплый холст и шёлковые ленты. Целых две. Как будто булыжником ударили Джона в грудную клетку — так резко перехватило дыхание. В тот момент ему показалось, что всё ведь просто, что вот картины, а где-то в тридцати километрах — Чес, Крис, его Крис. Сидит и опухает под гнётом лионской хандры. И вот после этого то унижение и угнетение, что он якобы испытал, исповедуясь, показались ничтожными попытками слабого ребёнка привлечь к себе внимание. Мгновение, и это всё стало ничтожеством в сравнении с тем, что мог испытывать адвокат. Но реальность грубо сбила это мгновение, позвав Джона на борт лайнера. Но оживление, вызванное картинами, было не затушить.

Когда самолёт разгонялся по взлётной полосе, Константин ощутил, что что-то такое же разгоняется внутри него. Огромное и блестящее. Щелчок, и ему вдруг захотелось позвонить парнишке. Прийти к нему и признаться, какой он сам идиот и мразь. Обнять его и пообещать больше не выделываться. Забыть про ошибку бывшего водителя, которая, впрочем-то, сделала их миры чуточку лучше, на самом-то деле. Просто никто не хотел признавать. Джон понимал, что осталось бы, если б он не признался: постоянная боязнь доверия и тупая грубость, отстранение друг друга на далёкое расстояние и выдалбливание в сердцах друг у друга каких-то страшных символов. В этот момент Джон не был призраком. Он вспомнил, с какой нежностью вчера Крис сказал: «Джонни», сказал, что любит его, как отчаянно блестели его глаза, слёзы на его глазах, как он чувствовал себя наверняка полнейшей мразью и едва не упал в обморок от переизбытка. А Джон послал эту сияющую чистую душу к чертям, где её с удовольствием измазали в грязи. Отвернулся от самого ангела, что продал цветущий благоухающий Рай, где ему самое место после всех мучений, ради столь гниющего, болезненного чувства к какому-то мизантропу.

Самолёт резко взмыл в воздух. Джон сидел, нервно кусал губы и щипал себя за щёку и не давал себе закричать в голос. Призрачная болезнь отпустила его слишком поздно. Поздно… слово пострашнее «вечности» и «пустоты». И так говорят: не возвращайтесь к прошлому, там нет ничего хорошего, только ваши демоны спят. А это слово не только возвращало туда, но и заставляло углубляться в него, в то невесомое время, которое сейчас само было призраком. Константин утёр горячую каплю с лица — никогда потом не хотел признавать, что это была слеза. От беспомощности. От такого жалкого состояния, во сто крат хуже вчерашнего будто бы унижения. Он проклинал себя за равнодушие — сегодня, за порывистость — вчера.

Для Джона вдруг всё так резко, но всё так поздно прояснилось: и неожиданный упадок настроения Криса позавчера, ещё более угнетённое — вчера, временный налёт лёгкой грусти в его глазах на протяжении их прогулок. Он страдал похуже Константина; сравнить можно было только с курением: если Джон курильщик, тогда парнишка — пассивный курильщик, а, как известно, они мучаются куда сильнее тех, кто пускает им пар в лицо. Будучи священником, Форстер передумал намного больше, чем мог представить себе Джон: он впитывал в себя не только свои проблемы, но и его. У каждого человека есть предел для такого. Вчера у Криса он закончился. И страшно представить, как он сейчас опустошён, обглодан со всех сторон мыслями, ужасными мыслями о том, что слова Джона о Чесе к нему не относятся и то, что, как он ни пытался придвинуться к тому человеку, которого, возможно, ждал всю жизнь, у него ни черта не вышло. Конечно, нельзя развернуть самолёт. Оставалось только с ненавистью вперемешку с грустью смотреть на пролетающие облака, которые летели в сторону Лиона, чтобы прикрыть за собой отчаявшегося человека. Джон был и рад снять пелену со своих глаз, но всё же от этого не стало легче. Яснее — да, но не легче.

Он просто со всей серьёзностью осознал, что сделал невероятно больно человеку, который вытаскивал его из дерьма. Зная Криса, можно предположить, что он проглотит это, даже не поморщившись, лишь измученно улыбнувшись, но совесть всё равно мучала, впиваясь в Джона медленно, но чётко. Тот момент можно было считать официальной гибелью гордыни Джона Константина. Как говорится, помним, не любим, но скорбим.

Тринадцать часов — время непозволительно долгое, особенно когда мучаешь себя позорными мыслями об упущенном. Но, видимо, это сам Господь решил вступиться за своего дитя-ангела, ушедшего вниз, на Землю: взмах его могучей рукой, и Джон уже готов разодрать себе голову, чтобы вытащить разъедающие воспоминания. Впрочем, поделом ему. Константин и сам так считал.

Конечно, показалось, что они летели целый день, не иначе. Заснуть не удалось. А постоянный тоскливый закат, невозможность сдвинуться с места, угнетение — хорошие ингредиенты для коктейля, способного свести с ума и выдергать по ниточкам все нервы. Никакая еда в горло не желала залезать: там, как и полагается, застрял комок из несказанных слов и несделанных поступков. И за окном, как назло, ничего интересного: один чёрный и бесконечный Атлантический океан и вечный закат. Даже ни одного корабля не видно; ведь не бывает же так! Сегодня всё было обращено против Джона, и, в общем, правильно. С каждым часом в этом гудящем авиалайнере с приглушённым светом и мерно похрапывающими пассажирами мысль о том, чтобы попросить пилотов развернуться обратно в город позолоченных и сонных теней, казалась менее безумной. Но на тот момент половина пути была пройдена: уже бесполезно лететь назад.