Капелла №6 (СИ)

Ему было и смешно, и грустно одновременно: столько крепких принципов пошатнулось у Джона Константина из-за какого-то его водителя! Ну, это было даже до безобразия забавно и до дрожи отвратительно. И… ладно бы пошатнулось: Джон заметил, что некоторые правила вообще в пыль превратились. Ему бы и хотелось пожалеть себя, но безжалостность к себе, увы, стояла целёхонькая и невредимая, без единой трещинки. Константин знал, что внутри него сломался циник, повредился — эгоист, а сошёл с ума — реалист. Особенно… реалиста было жалко, вот.

А алтарь церкви Святого Бонавентуры, как обычно, не блестел, а лишь мудро и осуждающе взирал на прихожан. Под сводами приютилась тьма, сквозь приоткрытые разноцветные створки окошек проникали влага и холодный уличный ветер, рассеивая ладанный застой. И люди были всё теми же призраками, слоняющимися под тяжестью выдуманного божественного рока, а дрожащие свечки будто им поддакивали, говоря «Бойтесь! Бойтесь греха!». Джон же не боялся, Джон уже согрешил. Тогда, в тот раз, когда после исповеди ещё долго сидел в святой «будке». Было отвратительно хорошо. Теперь же надо было лишь сказать вслух. Не сложное мероприятие, да? Джон бы раньше думал, что сложно; после засиявшего в новых красках сегодня так уже не казалось. Он стоял перед алтарём и смотрел сквозь него; недавно прошла служба — об этом говорили толстенный талмуд Библии, открытый на очередной поблёкшей страничке, которая опять стращала бедных людишек громкими словами, и не потухшие свечи на двух широких золочёных подсвечниках по бокам.

Сегодня дверь исповедальни закрылась без хлопка: то ли священник пришёл раньше, то ли прикрыл дверь с особой аккуратностью. Или наконец совесть Джона заткнулась? Впрочем, любой вариант Константину не нравился. Лучше бы дверца в очередной раз, чуть не слетая с петель, с грохотом долбанулась о проём, или его собственная совесть почти оглушила его своим ором. Только бы не начиналась исповедь с тишины, болезненной и смеющейся над ним. Направляясь к деревянному саркофагу его тайн и греховных дум, он понимал, что в душе стал скатываться плотный шар из его страха. С самого начала всё пошло не так; что-то случится, что-то должно случиться на исповеди. Эта мысль стала нервно пульсировать в его голове.

Джон остановился перед дверью, как и в самый первый раз, будучи в нерешительности. Всё же надо было сказать себе тогда: стоп, не иди, не убивай себя своими же руками. Но Джон ведь — человек-загадка даже для себя. Неизвестно что толкало его действовать по-сумасшедшему на протяжении всего пребывания в Лионе и немного — за пару дней до него. Теперь это «сумасшедшее» обрело более различимые формы, и Джон собирался проговорить его даже вслух. Но легче ли стало?

Он поднял голову вверх, на сводчатый низкий потолок в этой капелле, потом медленно обвёл её глазами: почти ничего не поменялось здесь, кроме цветов на выступах по бокам часовни. В прошлый раз были фиолетовые лилии, напрочь перебивающие запах присутствия здесь святого духа, то есть ладана и сырости, а теперь стоял аккуратный букетик из белой кобеи, напоминающей колокольчик, только с длинной тычинкой, и из нескольких веток лиатриса с колосовидными, мохнатыми, как ёршик, соцветиями. Как будто кто-то специально ходил в поле — такого не купишь в ближайшем магазине цветов. Джон зачем-то пару минут думал об этом, потом вспомнил, что его, наверное, ждали, и зашёл. Интересно, священники и правда здесь сидят всё положенное время или всё же с помощью тайной лестницы под исповедальней уходят отдыхать, а прибегают спешно назад только лишь когда заметят подошедшего человека? Странно это, подумал Джон, и осторожно прикрыл дверцу. Здесь, в полумраке, было хорошо. Тогда как объяснить то, что его не пунктуальный священник всегда забегал через нормальную дверцу? Видимо, его служба только начиналась, и Джон был всегда первым клиентом. «Клиент… Даже здесь есть место плохому клише», — с презрением подумал Константин и присел на колени. Кстати, недавно он узнал, что на колени садиться совсем необязательно, — сюда присаживаются просто, прижав спину к решётке. Типа чтобы не видеть святого отца. Но его и так не было видно: Джону всё казалось, что впереди либо ткань, либо какой-то материал тёмного цвета, закрывающий человека. Так было лучше, гораздо. Джон не хотел ненароком увидеть, кто сидел здесь и слушал его бредни; святой отец тоже, наверное, не горел желанием лицезреть такого ублюдка. Обоюдно, взаимно.

— Добрый вечер, святой отец, — звучало слишком фамильярно, да и от канона проведения исповеди Джон отошёл слишком сильно. В этот момент он подумал про это и, решив, раз уж всё пошло так неправильно, встал с колен, уселся на выступ и прижал спину к решётке. Совсем другое чувство.

— Здравствуй, Джон, — шёпот звучал тихо, ровно. Казалось, священник ничуть не удивлён нарушением правил. Джону нравилось в нём это: исходя из ситуации святой отец отказывался от строгих католических требований. А то, ей-богу, от них ещё хуже!..

— Эта финальная исповедь, и я… начал её не так, как нужно. Это мой первый грех… — Джон усмехнулся.

— Совершенно неважно, сын мой, то, как ты хочешь преподнести свою мысль. Главное — сами слова, которые ты хочешь сказать.

— За этим я и пришёл… помните нашу недавнюю исповедь? Вы ведь правы: на ней я понял кое-что, но не до конца. Теперь я осознал это. И… — волнение ударило под дых, Джон запнулся, — и… И знаете что? Лучше бы я этого не понимал! Потому что… было гораздо лучше, хоть я и страдал некоторыми вспышками странных, беспричинных желаний, по одному из которых я разговариваю сейчас с вами. Я знаю причину. Но мне так хреново от этого, простите за выражение… — Джон хлопнул ладонью по лбу и громко, безумно рассмеялся. Он начинал жалеть, что пришёл сюда: это было подобно тому, что кровоточащую рану облить спиртом. Вроде бы, это спасёт от заражения, а вроде, когда орёшь от пронизывающей боли, так не кажется и хочется, чтобы спирт и вовсе не разъедал кожу. Уж лучше сгниёт всё. Так и Константин стал считать, уже думая, не убежать ли ему отсюда, пока не поздно. Но что-то держало и кричало ему: «Не будь идиотом! Сколько бы ты ни стал убегать, твоя тайна настигнет тебя и разъест тебе душу с силой, линейно пропорциональной времени, которое ты убегал». Это было более чем глупо.

— Сын мой, у тебя было мнимое спокойствие. Каждый раз горечь подтачивала тебя, и в итоге ты бы сломался. Боль от осознания, о котором знаем мы с тобой, сильнее и, кажется, хуже, но стрельнет она в тебя единожды. Сначала — слишком больно, потом всё утихнет. И, поверь мне, настанут светлые деньки, — звучало мудро и убедительно, но Джон знал, что даже такое с ним может быть неподвластно.

— Я сомневаюсь, что должен говорить это.

— Ты продел огромный путь через себя, через свои отрицательные стороны характера и сдаёшься? Тогда всё то разочарование, что ты испытал, напрасно, — святой отец замолчал на пару секунд, а затем мягче добавил: — Лучше расскажи, без утаек, что ты чувствуешь, когда вспоминаешь своего ангела.

Джон вздрогнул. Неужели тот самый ужасный момент настал так скоро? Он не заметил, как мелко затряслись его руки, в голове тупо опустело, а горло стало сухой пустыней. Он надеялся, что они ещё потянут немного времени, что Джон ещё немного пообманывает себя, что его мысли, за которые комично стыдно, останутся при нём. Однако священник разрубал все надежды с библейской суровостью. Джон упёрся ладонями в колени, глянул на сумрачный деревянный пол; в тот момент он дико завидовал всем тем людям, счастливо слоняющимся по собору. Ему было плевать, что слоняться они могли и отнюдь не счастливо и что их проблемы могли быть гораздо больше и хуже его собственных. Его опять посетила мысль: почему, с какой стати он должен гнить в этих деревянных затворках наедине со своими грешными, мерзкими думами? Но тут же пришёл ответ: хотя бы ради Чеса. Конечно, с какой стороны Чесу от этого будет лучше? «Чес» сегодня, вон, окунулся в Ад, сошёл с ума и заснул у него на плече, а сейчас сидит дома и занимается своими делами. Конечно, тому как-то всё равно, что сейчас молол Джон. Но отчего-то, когда нашлась причина, пусть призрачная, пусть туманная и довольно спорная, Константин сразу же нашёл в себе силы говорить. Как и перед поездкой в Лион: напридумывал себе небылиц, главное, чтоб не выдавать правду, и был доволен.