День, когда никто не умер

Д. Л. Чампьон (D. L. Champion)

День, когда никто не умер

Глава первая

АСПИРИНОВАЯ БЭБИ

Оллхоф простудился.

Я бы никогда не поверил, что хоть один микроб — пусть даже самого низкого происхождения и с самыми шаткими моральными устоями — может добровольно избрать своим приютом ворчливые пазухи Оллхофа. Однако несколько сот тысяч таких, очевидно, нашлись.

Его огромный нос, похожий на вороний клюв, напоминал цветом омара, которого варили в течение трех часов. Его губы высохли и потрескались, глаза слезились. До сих пор я не имел случая судить о его настроении по каким-либо внешним признакам, но мне это было и ни к чему. Даже в самом розовом расположении духа Оллхоф отнюдь не лучился бескорыстной любовью к человечеству. А уж теперь, когда у него текло из носу и слегка поднялась температура, мы с Баттерсли скорее согласились бы съесть пуд соли, чем находиться с ним в одной комнате.

Было начало десятого утра. Оллхоф тянул четвертую чашку кофе и ругался, что напиток безвкусный. Через грязное оконное стекло в комнату неохотно сочился тусклый серый свет зимнего дня.

В квартире Оллхофа, как обычно, царил дикий беспорядок. Пол давным-давно не подметали. Раковина была полна посуды. Взвод тараканов занял передовую позицию на краю открытого мусорного ведра, и к нему спешили многочисленные подкрепления. По северной стене лениво взбиралась груда нестираного белья, а через распахнутую дверь спальни была видна незастеленная кровать во всей своей ночлежной красе.

Оллхоф снова наполнил чашку. Затем чихнул, выбросив в воздух тысячу-другую микробов. Ругнулся и опорожнил чашку с ласкающим слух звуком — точно джип переехал болото. Тут появился Баттерсли.

Он был высокий и симпатичный, и полицейская форма очень ему шла. По дороге к своему столу он посмотрел на Оллхофа, и я прочел в его взгляде опаску. Оллхоф же не обратил на него ровно никакого внимания. Он попеременно отхлебывал кофе и чихал. Потом снова выругался и схватил платок. Погрузил туда свой нос, и его очередной чих прозвучал так, словно в комнате взорвалась бомба.

Баттерсли прочистил горло и осторожно сказал:

— Вам бы надо показаться врачу, сэр.

Оллхоф развернулся на своем вращающемся стуле и со стуком поставил чашку. Он сказал: «Врачу!» — таким тоном, будто это слово было непристойным. Затем сделал глубокий вдох — и понеслось.

— Из каждых десяти человек, которые к ним попадают, пятеро выздоровели бы и так. Троим уже не помочь. Остальным можно было бы оказать легкую поддержку. Но разве они когда-нибудь признаются в этом? Разве они когда-нибудь скажут тебе, что не могут поставить диагноз? Черта с два! Допустим, оперировать они кое-как умеют. Им иногда удается починить сломанную ногу или вырезать совершенно здоровый аппендикс так, чтобы пациент при этом не умер. Но вылечить простуду — ни в жизнь! Они и причины-то ее не знают. Хотя рецепт, разумеется, выпишут. А потом пришлют счет. Это единственное ремесло, где оплачиваются даже ошибки. Если ты отдашь концы, они отправят счет твоим наследникам. А если ничего не получат, то наложат арест на твой могильный камень. Пилюльщики паршивые! Ну нет, уж лучше я позову гаитянского вудуиста, чтобы он сжег куриное крылышко при полной луне. Денег он возьмет меньше, а результат будет точно такой же. Врачи! Да они еще хуже юристов. А что я думаю о юристах, вам известно!

Я поспешно уверил Оллхофа, что его мнение о юристах не составляет для нас никакой тайны. Он свирепо хрюкнул и снова взял чашку с кофе. Сунул туда нос и засосал очередную порцию.

Баттерсли моргнул. По его виду я догадался, что он хочет о чем-то спросить Оллхофа, а совет обратиться к врачу был задуман как смягчающее начало.

Затем Баттерсли встал и приблизился к столу Оллхофа с робостью мальчишки-подчиненного, который собирается просить своего раздражительного начальника о повышении.

— Инспектор, — неуверенно сказал он, — как вы посмотрели бы на то, чтобы заняться убийством, про которое еще ничего не знают в Отделе? Они даже не знают, что кого-то убили.

Оллхоф отставил чашку и поглядел на Баттерсли со сложным выражением на лице. Отдел по расследованию убийств не нравился ему примерно в той же мере, что и сам Баттерсли. Он с удовольствием посадил бы в лужу ребят, чья контора была на другой стороне улицы, но с еще большим удовольствием разочаровал бы своего младшего помощника. Поэтому он немного помедлил; однако вскоре полицейский в нем победил.

— И кого же убили?

— Я не знаю, сэр.

Оллхоф поднял брови.

— Ну, а где тело?

— М-м… честно говоря, я и этого точно не знаю, сэр.

— Тогда, — сказал Оллхоф, — кто убийца?

Баттерсли смущенно переступил с ноги на ногу и промолчал.

— Так ты и этого не знаешь! — заорал Оллхоф. — С чего ты, черт возьми, вообще взял, будто кто-то убит?

Баттерсли облизал пересохшие губы.

— Понимаете, сэр, дело вот в чем. Вчера вечером, в баре, я познакомился с девушкой. И она сказала мне, что одного человека убили, но полиция об этом еще не знает.

— И что ты после этого сделал?

— Ну… ничего, сэр.

Оллхоф воздел руки к небесам, словно призывая Божество в свидетели этого неслыханного идиотизма.

— О Господи, — сказал он. — Полисмен встречает в баре какую-то шлюху. Она говорит ему, что знает, где лежит труп. Тогда он ставит ей выпивку и идет домой. Ты что, каждый день беседуешь с бабами, у которых где-то припрятаны трупы?

Баттерсли залился румянцем. Он нервно прокашлялся и сказал:

— Если вы позволите мне объяснить, сэр…

— Позволю? — завопил Оллхоф. — Да я требую, чтоб ты объяснил!

— Эту девушку зовут Гарриет Мэнсфилд, — сказал Баттерсли. — Как я уже говорил, мы познакомились вчера вечером в баре. Она красивая и неглупая. По-моему, она не слишком строгих моральных правил, и у нее были неприятности с полицией. Она не особенно любит полицейских.

— Я тоже, — заметил Оллхоф, хотя вполне мог бы этого и не говорить.

— Она их боится. И не доверяет им. Но сейчас она еще больше боится убийцы.

— Черт подери, — крикнул Оллхоф, — какого убийцы?

— Точно не знаю. Но она его знает. И знает, что он кого-то убил. Теперь она боится, что он и ее убьет: слишком уж многое ей известно. Она хочет рассказать об этом убийстве полицейскому, которому можно доверять. Кому-нибудь, кто расследует это дело, доберется до убийцы и будет защищать ее, пока того не посадят в тюрьму, а потом защитит ее от его дружков.

— Она знает, что ты из полиции? — спросил Оллхоф.

Баттерсли покачал головой.

— Я был без формы. Но я сказал ей, что знаком с вами. Сказал, чтобы она пришла сюда утром. Сказал, что дальше вас ее имя не пойдет, что вы всегда ведете честную игру.

По правде говоря, мне довольно трудно было представить себе Оллхофа, ведущего честную игру. Однако сам Оллхоф при этих словах прямо расцвел, точно за всю его карьеру ему ни разу и в голову не пришло кого-нибудь надуть.

— Когда она появится? — спросил Оллхоф. И, словно в ответ на его вопрос, Гарриет Мэнсфилд переступила порог нашей комнаты.

Это оказалась высокая блондинка. Ей было не больше тридцати, но темные круги под голубыми глазами заметно старили ее, а в глубине их лежали тени, заставляющие предположить, что она знает об изнанке жизни гораздо больше, чем следовало бы знать любой женщине. И все-таки она была дьявольски привлекательна.

Сначала она посмотрела на Баттерсли, одетого в форму. Затем сказала ровным, лишенным всякого выражения голосом:

— Так, стало быть, ты коп? — Она повернулась к Оллхофу. — А вы инспектор. Что ж, по мне вы не очень-то похожи на Галахада, но я должна кому-то довериться.

Она села, вздохнула и открыла сумочку. Достала из ее черного зева пузырек с аспирином. И сказала Баттерсли:

— Сынок, дай-ка мне стакан воды, ладно?

Баттерсли принес ей воды. Она бросила в рот с полдюжины таблеток аспирина и запила их. Оллхоф прикончил свой кофе и подозрительно посмотрел на нее. Она ему явно не понравилась, но, поскольку благодаря ей возникала перспектива натянуть нос ребятам из Отдела убийств, он был готов слушать.