Капелла №6 (СИ)

— Всё-таки, ты настоящий художник, — одобрительно хмыкнул Джон. — Рад, что хоть чем-то помог тебе, — он тут же осёкся, подумав, что зря сказал это: теперь этот наивный идиот станет ещё и счастливым. И наивный идиот радостно стал счастливым: Джон никогда не видал такой искренности в обычных глазах, только читал об этом в книжках да видел на картинах.

Однако, зная, как Джон неодобрительно относится к подобного рода эпизодам, где было до черта чувственности и ноль — логики, Форстер в тот же момент неохотно прокашлялся, прикрыв рот, убирая тем самым свою глупую улыбку, и отвёл глаза в сторону, пытаясь стереть из них веником здравых чувств весь разжигающий его сор.

После того, как они расплатились, Кристиан быстро встал и, стараясь придать лицу выражение суровое, проговорил:

— В общем, огромное тебе спасибо. Ты самый важный урок в жизни, который я когда-либо усваивал, — в его глазах не было робости, он отнюдь не боялся получить колкое слово в ответ или даже насмехательный взгляд. Он просто знал, что, несмотря на реакцию, его слова доходят до цели, до этого леденящего айсберга под названием «сердце Джона». Он знал; а от того, что он знал, начинало становиться нехорошо самому Джону. Впрочем, это сейчас отошло на второй план…

— Пусть и так, но, по-моему, ты всё жутко преувеличиваешь…

Они вышли из сумрака кафе, словно из старинного замка, что рисуют всегда виднеющимся из-за высоких скал, и на их лица хлынул жёсткий холодный ветер и первые капли дождя. Стоило им пройти только квартал, как небо над Лионом вновь решило гулко разреветься, словно маленькая истеричная девушка, которую бросил очередной парень. Они вновь пошли под одним зонтом, но разговор от этого тем не менее не начинался. Джону показалось, что парень в один момент слишком чудно переменился: раньше, словно воздушный шарик, наполненный гелием, он витиевато летел вверх, к солнцу и порхающим бабочкам, к птицам и взлетающим самолётам; теперь, будто кто этот шарик поймал, выпустил из него гелий и надул его обычным воздухом, он грузно катился по грязной земле, болтался туда-сюда от порывов ветра и машин. Жалкое зрелище, короче говоря.

Джон не мог знать причины перемены, но почему-то сердце его колотилось и ёкало, как сирена пожарной машины; в такие моменты всегда по-глупому страшно, что этот бешеный ритм дойдёт до, кажется, такого проницательного слуха другого человека, к которому это, как знать, может, и обращено. На самом-то деле это лишь утешение себя иллюзиями; на самом-то деле безумно хочется, чтобы кто-нибудь это услышал.

— Что ж, думаю, на этом наша прогулка завершена… — тихо сказал Форстер, стараясь не глядеть на Джона. — Сейчас доедем до станции Лион Перраш на автобусе… они здесь часто ходят… — Кристиан и правда будто какую горечь проглотил; кажется, его мысли были всецело заняты чем-то другим. Отчего-то Джону искренно хотелось верить в то, что у парнишки всё наладится.

На обратном пути они молчали совсем; при этом всё вдруг показалось ужасно скучным и нудным: и этот неуютный дождь, и гремящий автобус, и вечерние пробки на светофорах, и ужасные серые люди под пятнами зонтов. Даже красивые здания навевали какую-то печаль. Опять к Константину неожиданно подобралась, словно скользкая тень, противная мысль о его бесперспективном будущем, опять всё это стало близко, что, казалось, наступи следующий день и всё разобьётся вдребезги, даже эти лучистые воспоминания. Только на них и была надежда. Но на Джона панически нападал страх того, что в одно прекрасное утро он забудет этот расписной лист из своей биографии с вечерним, полыхающим в разноцветных огнях и с утренним, покрытым нежной дымкой Лионом, с преследующим запахом кофе на каждом шагу и с этим ангелом, широко улыбающимся, что позволил обрезать себе крылья и решил спуститься к нам ещё раз, дабы хлебнуть горечи с Джоном. Всё это… неужели оно уже стало воспоминанием и день ото дня будет покрываться дымом и туманом, словно старая фотография — пылью?

Джон искал телефон, чтобы посмотреть время, и неожиданно нащупал холст. Вот это, надеялся он, не даст ему забыть всё. Как жаль, что он не был ни писателем, ни художником, ни просто человеком с хорошо развитой памятью или с желанием вести скудный дневник, полный штампов. Здорово было бы, если б он мог воспроизвести это так же ярко, как это было в оригинале! Вероятно, это его слишком банальные мысли; жутко истерзана эта тема — воспоминания и как их сохранить. Конечно, от банальности происходящего не становилось лучше самому Джону, но, по крайней мере, на некоторое время отвратило его от этого.

Когда они вышли рядом со станцией, где громыхал прибывающий поезд, дождь забарабанил так, словно сильными каплями хотел убить кого-то на земле. Всё это показалось ещё грустнее. На перекрёстке улицы Биша, где с одной стороны был отель Джона, с другой — квартира Криса, последний свернул зонт, позволив каплям стучать по их макушкам.

— Будь завтра готов в восемь, я тебе позвоню. Надеюсь, сегодня ты не скучал.

— Отнюдь не скучал, — Джон кивнул и попытался изобразить улыбку, хотя и вышло что-то ущербное, так как зубы невозможно стучали от холода. Стеклянные глаза Криса на секунду прояснились, потом он кивнул, улыбнулся так, словно готов был расплакаться, и развернулся, шагая в сторону своей квартиры. Постепенно он пропал за стеной дождя. «Вот чудак, у него же есть зонт!» — идя к себе, думал Джон. А потом вспомнил про своё положение, хорошенько подумал и, усмехнувшись вслух, шёпотом проговорил: «Ох уж этот любитель справедливости! Его нельзя не назвать трогательным…» Джон уже разрешал себе такие слова по отношению к нему. Ведь недавно что-то очень сильно хрустнуло, переломилось в нём; может быть, это был его характер, а может, всего лишь горделивая независимость. Но то, что Кристиан вообще сумел сломать этот стальной прут, вызывало бурю эмоций.

Было слишком поздно для исповеди — почти восемь, да к тому же, сегодня было воскресенье, поэтому Джон остался дома, хотя никуда не хотело пропадать желание просто услышать успокаивающий шёпот святого отца, что говорил ему не отчаиваться раньше времени, не упиваться своим безумием, а просто хорошенько подумать. Джон как будто бы понял то, что пытался донести до него священник (который уже, впрочем, хорошо его изучил, поэтому и знал, что самооткровение произойдёт не скоро), однако сам знал, что понимал это как будто издалека, как будто просто наблюдал за человеком по имени Джон Константин, не являясь им самим, но будучи с ним слишком близким.

Тем не менее место ужасной неопределённости ещё оставалось, и много. Джон как бы неосознанно вновь примкнул к политике безразличия к происходящему, думая опять, что прокатит. Однако, прокатывало, но не без жертв. И на этот раз он думал, что если не обращать внимания на то, чего от него так искренне добивался святой отец, то всё пойдёт гладко. Но ведь Джон знал также, что в этом случае гладко означало пропасть, пропасть лжи и самогноения, гибель, ужасную гибель… Зато внешне всё и правда гладко. Ведь это же то самое, что он так любит?

Впрочем, ситуация не без излишней драматизации. Однако, опустившись в кровать, Джон не захотел об этом думать. Вообще, как только он выключил свет и что-то тараторящий на ещё чудном для него французском телевизор, он ощутил подступившее к нему, гложущее и крайне отвратительное чувство одиночества, что, словно монстр, завидев тьму в чьём-то окне и вакуумную пустоту — в чьей-то душе, подбиралось к нему, к его кровати. Некоторая важная часть его жизни закончилась, и об этом кричало всё этим вечером. Они гуляли впервые настолько долго, словно прощались и не могли проститься. Но, парадокс, чувства окончания было неполным, словно продолжение было не за горами, виднелось уже за горизонтом… Хотя это всего лишь чувство, глупое чувство, которым Джон отнюдь не доверял.

Засыпая, он пребывал в самом отвратительном виде меланхолии — в меланхолии безызвестности… Странная тревога мучила его сердце. Что-то ещё будет, это точно.

Комментарий к Глава 17. Настоящий художник.