Капелла №6 (СИ)

— Ты просто из тех натур, которые, только завидев на горизонте симпатичных им отчего-то людей, начинают им безотчётно доверять. И вдобавок привязываются к ним. Даже если причины на то совсем нет; даже если есть антипричина.

— Кто же они, по-твоему? Идиоты?

— Не встретившие человека, который бы заставил прекратить их эти страждущие поиски.

— Ты прав во всём, — вздохнув, сказал Кристиан. — Ты и говорил мне об этом не один раз. Но, стало быть, я уж не изменю себя; такая моя судьба: так сильно упиваться мнимым счастьем и так ужасно страдать от самообмана. Я ведь тоже уже говорил, что, видимо, мне это всё же нравится, — он обернулся к нему со своей привычной светло-печальной улыбкой. — Вот что я подумал: уж если всё равно осталось так мало времени, а ты, я уверен, не спешишь домой, то давай пройдём самым длинным путём до нашего района. Вероятно, покажу место, где учился…

— Я думал, это уже по умолчанию, — Джон усмехнулся и почти одновременно с собой услыхал смешок адвоката — кажется, струна, отвечающая за нечто или безумное, или грустное в их душах, была удивительным образом синхронизована.

Он был рад, что разговор о столь чудной натуре Криса замялся: слишком уныло было говорить об этом в приятное, правда, немного тёмное время. У Джона осталось только одно действительное желание: гулять вечно, навечно растянуть этот вечер и навечно растворяться в его чарующей атмосфере; мотаться туда-сюда, пить горячий кофе, сидеть в Богом забытых местах на поломанных скамейках, нарисовать ещё сотню картин — Господи, Джон был готов даже разоткровенничаться, если б знал, что это не прекратится. Может, только потому, что был уверен, что время нельзя зациклить бесконечно, как какую-нибудь программу, оттого и не говорил много и ни о чём.

В конце аллеи находилось кафе, обвешенное мелкими красными фонариками, с ещё открытой просторной верандой и с большими, сделанными под античный стиль горшками с раскидистыми алое, белыми бегониями и шипастыми кактусами. Так как с веранды можно было обозревать почти всё озеро, с этой стороны изредка рассекаемое быстрыми лодчонками, Джон и Кристиан не смогли противиться искушению пусть бесцельно и незапланированно, но посидеть там. Сев за большой, толстоногий деревянный стол с кружевными салфетками и сиреневой вазочкой, полной разноцветными декоративными стеблями, они тут же отыскали в меню на одном французском раздел с кофе: Джон заказал капучино, Форстер же решил взять свой любимый латте.

Когда принесли две ароматные чашки, дымок от них заполонил пространство над ними. Вокруг было шумно и явно весело, даже оркестр где-то недалеко играл что-то незамысловатое. Нет, чтобы определённо ощутить эту атмосферу, надо хотя бы раз окунуться туда с головой, полностью, не оставляя на поверхности суровой реальности ни кончика своих волос. Это кафе не было каким-то престижным, и в нём не сидели какие-нибудь знаменитые люди или люди, занимающие высокие должности; нет, но оттого обстановка становилась близка каждому из нас, пусть и некоторые уже и забрались на свою собственную вершину: вокруг кипела жизнь и веселье простых людей, ничем не обременённых именно в этот момент. Было что-то заразительное в этом, и это что-то активно проникало в душу, пьяняще обвивая её.

Неудивительно, но Крису, кажется, хватило одного взгляда, чтобы понять, что происходило сейчас с Джоном. Слегка расстегнув пальто и поправив шарф, он неспешно отпил латте, пытаясь скрыть за этим свою довольную улыбку.

— Знаешь, есть три вида, скажем так, обстановок в кафешках. Первый — это простая, житейская обстановка, понятная каждому; в ней мы сейчас и находимся. Второй вид — специфическая обстановка, свойственная лишь определённому кругу людей, например, артистам, художникам, писателям… Они, по какой-то сложившейся традиции, собираются именно в одном кафе и обсуждают что-то своё; конечно, туда вхожи и обычные люди, даже порой в большем количестве, чем те же творческие, но саму атмосферу, увы, уже ничем не смыть. Иногда, заходя в такие места, черпаешь вдохновение большими кружками. Ну, а третий — дорогущие кафе для богатых людей, где лично я, к слову, ощущаю себя неловко.

— А мы бывали во втором виде кафе? — задумавшись, спросил Джон.

— Не совсем… бывали похожие, по типу Le Moulin Joli, это рядом с Мэрией, помнишь? Но это не то… скажем так: встречаются там, конечно, творческие люди, но лишь с недавних пор. А самый смак в том, чтобы это место было уже давно облюбовано творческими. Честно признаться, я сам в таком месте был всего лишь один раз за свою жизнь, и то давно… с того момента и стал рисовать, между прочим…

— И как же это произошло? — Джон знал, что спрашивает о том, чего не было; но ему невероятно хотелось погрузиться в некую историю, настолько отдалённую от его собственной жизни, настолько отличающуюся, что было сродни чтению хорошей книги, где повествуется о нашем, кажется, повседневном мире, но с такими интересными героями и событиями.

— Мне было лет тринадцать или четырнадцать, я ещё жил в детдоме. Как ты знаешь, я часто любил сбегать. И однажды наткнулся на одно кафе, название которого я не помню, но знаю, где оно находится. На витрине было написано, что здесь обедали или выпивали свой утренний кофе знаменитые и не очень художники Франции, проездом прибывая в Лион или проживая здесь. Были даже старинные фотографии, только уже внутри. Я вошёл, денег у меня было только разве что на какой-нибудь кофейный напиток, но я без стеснения заказал его и больше оглядывался по сторонам, нежели отпивал его. Как сейчас помню, это был чудесный моккачино, я ни разу такого не пробовал. Мне стало в тот момент так хорошо и чудесно, мне так понравились резные украшения на фасаде и вообще сама чарующая атмосфера, что в тот же день, вернувшись, я отыскал краски, кисти, почти чистый альбом и карандаши и стал делать небольшие наброски. Не все они сохранились, увы, — Форстер пожал плечами, вдохнул и сделал пару глотков. — Наверное, тринадцать лет — всё-таки уже слишком поздний возраст для того, чтобы учиться рисовать, как мне кажется… я видел, как маленькие дошкольники, обучающиеся в художках, бегали по улицам и размахивали своими маленькими шедеврами, пусть и по-детски наивными. Я так комплексовал по этому поводу… Я думал, что уже не смогу ничему обучиться, да и зачем, если выходит всё равно много хуже, чем у мелких ребятишек…

— Так ты и схоронил свой талант? — пристально на него глянув, даже не спросив, а скорее утвердив, пробормотал Джон.

— Получается. Будучи подростком, как никогда нужна поддержка, нужно понимание, что то, что ты делаешь, создаёшь, имеет какую-никакую ценность. У меня этого не было, — по Крису было видно, что он отнюдь не горюет об этом, хотя, вероятно, когда-то давно страдал об этом; его выдал мелкий тяжкий вздох, говорящий, что едва видный осадок в его сердце ещё остался.

— А потом, как я уже говорил, пришла более прагматичная мысль стать адвокатом и сеять, так сказать, добро и справедливость в наш мир. А рисование, само собой, ушло на задний план — в университете учиться было сложно, времени ни на что не оставалось, кроме как учёбы и домашних хлопот в общаге. Может быть, только на каникулах брался основательно за кисти, что-то калякал, но, никому не показывая, складывал в толстую папку и убирал под кровать. Или на скучных парах делал какие-то фантасмагоричные наброски чёрной ручкой. В общем, ничего серьёзного.

— Ну, я могу сказать, что люди просто так не рисуют за полчаса такие чёткие и прорисованные сюжеты. Тут два варианта: либо ты до того усердно занимался, о чём, быть может, в силу своей самокритичности не говоришь, либо это угасающие остатки таланта ещё кричат в тебе, стараясь вырваться наружу, — в тот момент у Джона появилась хорошая идея, которая, однако, могла показаться с его стороны слишком большой заботой. Он стал разрываться между двумя своими сторонами характера; впрочем, в этом уже не было прошлой непредсказуемости — для Джона любой исход был ожидаем.

— Из тебя вышел бы, наверное, хороший психолог, — Форстер мягко улыбнулся и засунул в поданную официантом маленькую кожаную папочку со счётом купюру в пять евро; Джон проделал тоже со второй. Официант поблагодарил их и ушёл, оставив их допивать свой кофе.