Капелла №6 (СИ)

Тропинка шла вниз, спускаясь к озеру; от шумной, ярко освещённом аллеи Оранжери они были ограждены стеной кустов и деревьев и уходили всё дальше и дальше… В конце она вывела на уединённый клочок берега, по сторонам полностью закрытый зелёной изгородью. Посреди него неуклюже стояла покосившаяся скамейка с отсутствующими прутьями и облупившейся краской; только извилистые кованые ручки в виде стеблей, на концах которых распускалось по чудесной розе, ещё придавали этому помаленьку сгнивающему предмету былую красоту. Берег в этой части почти весь зарос рогозом, но небольшой просвет шириной метра в два открывал несколько печальный и таинственный вид на виднеющийся островок впереди; тёмно-зелёный, холмистый, без единого, казалось, признака жизни там, скрывающийся в тумане, он был похож скорее на какого-то ужасного мохнатого животного из уже далёких, но ещё всплывающих в голове детских сказок.

— Нам повезло, что нынче здесь не тусуются парочки влюблённых, — фыркнув, с насмешкой произнёс Кристиан. — Знаешь, я абсолютно счастлив, что сейчас осень: тогда становится очень мало любви. Только депрессии… — они столкнулись пристальными взглядами, — депрессии и расставания.

— Ты ещё больше становишься похожим на меня.

— Это довольно весело?

— Это довольно ужасно.

Кристиан приложил тыльную сторону ладони к губам, слегка повернув голову направо — этот жест был новым у него, но Джон знал, что он выражал: слишком глубокую задумчивость, настолько глубокую, что, наверное, в этот момент адвокат уходил полностью в свои мысли. Потом Кристиан выпрямился и, улыбнувшись, жестом показал Джону присесть на скамейку. Несколько недовольный этим положением, этой уединённой атмосферой, Джон медленно проследовал к скамье и присел туда; Форстер приземлился рядом.

— Надо подождать всего лишь полчаса. А может, и меньше. Можно даже подглядывать, но не слишком часто, — говорил Кристиан, доставая из кейса альбом и связку разномастных карандашей. — Думаю, тебе понравится.

Он тепло улыбнулся, дольше обычного задержав взгляд на Джоне, удобно пристроил чистый лист у себя на коленях и принялся делать настолько лёгкие отметки карандашом, словно и не прикасался к бумаге. Константину всегда нравилось наблюдать за творческой работой; совершенно воздушные движения, после которых, думалось, не должно оставаться никаких линий, оставляли за собой изогнутые наброски какой-то реальности, застрявшей в голове Криса и стремившейся выплеснуться на бумагу. Это было удивительно.

Но Джон старался не смущать адвоката слишком пристальным созерцанием, когда тот недовольно цокал и принимался усердно стирать резинкой, и иногда нарочно отворачивал голову в противоположную сторону. То и дело из большой связки карандашей вытаскивался один или сразу два; вскоре от неё осталась только чёрная нитка и куча карандашей — вокруг. Джон лишь однажды нарушил молчание, с удивлением спросив:

— Разве не слишком темно для рисования?

— Когда-то давно я рисовал и ночью… — секунд пять спустя ответил адвокат, грызя карандаш и критично посматривая на лист. — В этом деле, знаешь ли, найти отмазку легко. Труднее — отыскать причину, чтобы творить. Нечто внутри меня смутно шепчет, будто я нашёл… — на пару мгновений Крис поднял глаза; и снова они вдвоём уставились друг на друга так, будто в этот момент хотели говорить или даже уже говорили о чём-то важном. Джону казались опасными эти моменты — будто некая искра начинала неистово и ярко сверкать между ними… нет, между их душами. В такие моменты в груди назревала словно грозовая туча, насыщенная гибельными словами-«электричеством»; сгущавшийся мрак, непроницаемая уединённость, какое-то общее, слишком хорошо читающееся в их глазах отчаяние или безумие вызывали из памяти юные годы и просто приказывали действовать почти бездумно. Как жаль и как хорошо, что Джон не поддался им.

Он только лишь смахнул с пряди волос Кристиана «вертолётик», которые падали здесь многочисленно при порыве ветра с сосны, слегка коснувшись его щеки. Джон и не заметил, какими глубокими и частыми стали вдохи адвоката и каким тёплым — взгляд.

— Мне кажется, всем этим глупым парочкам всё же было здесь неудобно, они просто не хотели этого признавать. Смотри, сколько трухи падает с этого дерева! — Константин проговорил это с напущено серьёзным видом и отвернулся. Форстер усмехнулся и продолжил работу, склонив голову над бумагой.

Когда штрихи стали приобретать форму, цвет и, казалось, душу, Джон перестал подглядывать за созданием картины, хоть и признался сам себе, что полюбил наблюдать за тем, как создаются шедевры. Теперь он смотрел на скрывавшийся в тумане островок впереди: тот был холмистым и весь в тёмно-зелёном лесу. Почему-то напоминал большую черепаху, что с головой сидела в воде, а наружу высунула свой древний, покрытый мхом панцирь. На ум сразу приходили те детские, жутко наивные, но казавшиеся такими эпическими сказки из далёких-далёких лет про волшебные чащи, загадочные озёра и чудо-острова, которые были животными. Джон задумался об этом и усмехнулся; странно-меланхоличное чувство развивалось от этого в груди. Совсем не в его стиле, но какая-то даже приятная тоска нашла на него в тот момент. Только нечаянно дотронувшийся до него парнишка (спешно ловил укатившийся карандашик) вывел его из этого состояния. Взгляд Константина вновь упал на рисунок и поспешно отвёлся: Джон подумал, что лучше будет оставить сильнейшее изумление на потом. И, откровенно говоря, не ошибся…

Ровно через двадцать пять минут Форстер, пожёвывая карандаш и хмуро, критически поглядывая на картину, возвестил о том, что «вроде бы готово», и смахнул с картины остатки резинки. Потом улыбнулся и аккуратно протянул ему лист. Джон взял его одной рукой, но так полностью и не забрал из рук Криса; искреннее, почти не скрываемое (ибо смысла здесь противиться уже не было) изумление обездвижило Джона, заставив его остановить картину на полпути к нему.

Всё, что было возможно изобразить так качественно, ярко и непринуждённо за жалких полчаса, уместилось на этой картине. Сложно и в то же время просто было сказать, что изображено на этом рисунке; Джон не сразу осознал.

На ней был мир, их окружавший в эту минуту, и они сами, в этот момент, что происходил сейчас, с ними. Удивительное ощущение, будто он живёт и снаружи и внутри, настигло Джона в ту же секунду. На простом листе бумаги обычными карандашами был нарисован этот берег, частично заросший рогозом и камышом, склонившиеся чёрные ветви деревьев, летящие, словно снег, жёлтые вертолётики, утонувший в тумане остров-«черепаха» на заднем плане, бесконечная, чистая и невесомая, набросанная лишь штрихами, но оттого не менее чёткая озёрная гладь — казалось, что всё это оживёт: камыш задёргается от живущих в нём уток, деревья мягко закачаются на ветру, который вот-вот должен налететь, слетающие семена закружатся в своём особенном, лиственном и последнем вальсе до земли, остров позади вообще проснётся, вытащит голову из воды и черепашьим ходом поплывёт по своим делам, а в озеро достаточно кинуть лишь мелкий камешек, и его ровная поверхность покроется рябью.

Та же сломанная скамейка посреди этой природной идиллии; и они — те же, но, к счастью, не сломленные. Крис изобразил людей на своей картине в профиль — за полчаса, конечно, Джон не ожидал увидать каких-то изысков в плане изображения их самих, но был вновь удивлён: каждого из них Форстер обозначил характерными чертами, не вдаваясь в подробности. Вот он, Джон Константин, держит картину и, привычно нахмурившись, внимательно смотрит на неё; чёрное пальто, чёрные волосы, хмурый взгляд — этот парнишка без труда уловил всё самое важное в нём! А сам Кристиан на картине лишь мило улыбался, глядя на него, и явно ждал каких-то слов; такое же чёрное пальто, фиолетовый шарф, курчавые волосы и тёмные, но добрые глаза. Это сидели не они, а две противоположности, ищущие правды и уходящие всё дальше от неё.

Джон был приятно удивлён и совсем не заметил, что картина полностью перешла к нему.