Капелла №6 (СИ)

— Сегодня я придумаю что-нибудь более грандиозное. Надо, чтобы наша последняя прогулка запомнилась тебе больше всего. И из Лиона ты привёз бы не только воспоминания о хозяине отеля, потраченных деньгах, остальных неразберихах… но и кое-что ещё, более светлое.

Они вышли из автобуса, и, пока ждали, когда тот отъедет, чтобы перейти на другую сторону улицы, Кристиан пробормотал:

— …ведь мы с тобой всё равно больше не пересечёмся. А через пару месяцев так вообще забудем, что такое было. Это имеет значение только сейчас, в данный момент… — Константин едва улавливал его слова: казалось, адвокат говорил их скорее себе, чем ему. Крис, полуопустив голову, улыбался даже немного безумно, но выглядел подавленным. Джон боялся больше всего этого; и это плавно, совсем незаметно произошло. Он вновь нашёл душу Чеса, а эта душа, не имея при себе никаких верёвок или ниток, сама сплела из чудом спроецированных в этот мир из своих мечтаний шнурок, которым и обвязала их двоих, при этом не отдавая себе отчёта в проделанном. Это случилось. Это и не могло не случиться, впрочем.

Они перешли дорогу и направились к церкви: за ней находилась уже знакомая улица Президента Карно. Но ровно напротив церкви Кристиан зачем-то остановился; Джон повернулся к нему и вопросительно глянул.

— Мне не туда. Не в контору… — кажется, он сказал что-то ещё об этом, но порыв ветра и ещё что-то, какое-то заворожённое состояние, упрятали эти слова от слуха Джона. Ветер дул сбоку; фиолетовый шарф Форстера развевался, как порванный надвое флаг каких-нибудь революционеров. Крис был прекрасен с его тёплым взглядом исподлобья, с растрепавшимися мягкими волосами, в этом чёрном пальто и с этим кожаным кейсом на фоне светло-жёлтых камней церкви, стеклянного здания чуть поодаль, уходящей далеко-далеко, за реку, улочки, копны жёлто-красных деревьев, вздымающихся на той холмистой стороне, из которых белели башни Нотр-Дам-де-Фурвьер, словно рано выпавший снег, и, наконец, на фоне тягостного, но желающего очнуться от этого серого сна хмурого неба. В этом старинном городе, в такой странной обстановке, с такими опасными мыслями и словами на уме… Джон иногда желал быть художником, хотя бы таким претенциозным, как Уильямс: он мог хотя бы набросать общие штрихи, не вдаваясь в подробности, чтоб не забыть, а потом, набив руку, вновь вернуться к этой картине, чтобы прорисовать детали. Странно, что на такое желание его натолкнул один лишь образ Кристиана; по факту, в нём и не было ничего особенного. Джон пытался себя в этом убеждать. Но не вышло, как видимо.

— В полседьмого?

— Да, думаю, я буду уже свободен.

— Тогда в полседьмого. Здесь.

— Да, ты верно мыслишь: мы с тобой двинемся как раз к мосту и по той улице. Я ведь уже почти придумал, куда мы пойдём, — Крис лукаво улыбнулся, кивнул и, сделав пару шагов назад, развернулся.

— До встречи, — Кристиан повернул к нему только голову, усмехнулся и, тряхнув волосами, пошёл вперёд. Джон направился в свою сторону. Он чувствовал теперь не неопределённость, а какое-то точное ощущение, однако расплывчатое в своём содержании. Как будто бы раньше он не знал, что у него находится в старом библиотечном шкафу: книги, брошюры, журналы? А если книги, то какие? Теперь он будто бы знал и название книги, и её жанр; но, начав её читать, он не понял ни слова, хотя и прочёл уже несколько страниц. Приходилось браться за начало. А потом, глянув на содержание, Джон понял, что таким туманным языком написана вся книга. Но разобрать её нужно. Но совершенно некогда; времени осталось не так много.

***

Джон плохо помнил, чем занял себя до обеда в недорогом ресторане на улице Републик и после. То где-то скитался, по давно знакомым тропам, где они с Кристианом шли и беззаботно смеялись и говорили о всяком, то отсиживался дома, перекладывая картины и чувствуя, что он близок к догадке. К четырём часам дня Лион, до этого сдерживавший слёзы, как статный мужчина, расплакался; бродить по улицам в столь противное время стало невозможно, и Джон окончательно вернулся в отель, весь мокрый.

Подумав, он решил, что сегодня непременно придёт пораньше, к шести, например. Чтобы… исповедаться. Острой необходимости не было, но что-то туда тянуло. Кто знает: скорее всего, это его последняя исповедь. Ему хотелось, чтобы священник окунул его в леденящую правду, которой он не видит, хотя и смотрит в неё.

***

— От исповеди к исповеди мои слова становятся всё безумнее, искреннее и, презираю это слово, но теплее, — Джон держался обеими руками за решётку, прислонив к ней голову, словно боялся упасть в какую-то пропасть.

— Оно и к лучшему. Ты уже и забыл, что желал в самом начале, но я помню. Спокойствия. И оно, сын мой, кажется, наступило.

— Спокойствия… — Константин, улыбаясь, хмыкнул. — Мне кажется, я достиг последней стадии, о которой вы мне говорили.

— Ты разобрался со своими чувствами?

— Почти, — Джон врал: разобрался он наполовину. — Я готов принимать решения.

— Тогда чего же ты хочешь от меня? Какие принимать решения, ты знаешь, раз разобрался. Однако если тебе будет не хватать уверенности, ты всегда можешь обращаться.

— Я бы хотел спросить вас: что вы думаете об этой ситуации? Кто мне этот человек? Просто интересно услышать мнение со стороны… — Константин едва выкрутился и теперь, приподняв бровь, нетерпеливо ожидал ответа. Он последовал не сразу.

— Этот человек… дорог тебе, — хоть они и говорили всегда шёпотом, Джон услышал смятение в этих словах. — Очень важен. И не только сегодня или в предыдущие несколько дней. Он был важен тебе всегда. Тебя не шибко интересует, кто он, какое место занимает в этой жизни; тебе важно лишь то, что скрывается в его душе. Знаешь, сын мой, такие отношения… редко встречаются. Часто я склонялся к мысли: быть может, он тебе родственник? Точнее, был им до того, как стал ангелом?

— Нет, я разве не говорил об этом? Нас нельзя было назвать друзьями. Вы бы не назвали нас даже хорошими знакомыми, если бы встретили нас вдвоём. Впрочем, я не так сильно изменился с тех пор. Как знать, как оно выглядит со стороны? Это здесь я превращаюсь в чёрт знает какую неженку и говорю банальные слова!.. Ему я не сказал ничего и не показал и трети того, что говорил здесь, с вами.

— Показал, Джон, показал… Ведь ваши отношения стали теплее.

Джон замолчал, не зная, как опровергнуть: этот мужчина за решёткой всегда видел его ситуацию лучше него. Он только вздохнул, покачал головой и медленно проговорил:

— Возможно…

— И, Джон… — в шёпоте святого отца послышались доверительные, мягкие ноты: это значило, что сейчас он говорил с Джоном не как посредник между Богом и смертным, а как человек с человеком. — Лучше не врать самому себе. Страдать от скрывания жуткой правды от себя, чем от самой этой правды, в два раза больнее. Надеюсь, ты понял, о чём я.

Джон всё понял: это было о его эмоциях, которые он толком не разложил по полочкам. Святого отца оказалось трудно обмануть; а себя — ещё труднее.

— Наши исповеди потеряли свою традиционную форму. Как будто я у психолога.

— По своей сути, раньше оно так и было. Главное, чтобы человек находил отдушину в этих разговорах.

— Я нашёл… — Джон усмехнулся и полностью уселся на колени, отпустив наконец решётку. — Знаете… я непременно приду сюда ещё раз. Только это уже будет последний раз. Я приду точно разобравшимся в себе. Приду другим человеком…

— Уйдёшь другим человеком, — поправил священник; Джон не услыхал: он прислушался к себе; ему казалось, что он наблюдает появление чего-то грандиозного, но хрупкого. Стоит чему-то пойти не так, и этот гигант рухнет. Это было самое удручающее и горькое чувство в его жизни.

— Твоё дело уладилось?

— Да, почти. Стало быть, это конец.

— Подумай, Джон, чего ты хочешь на самом деле. Если ты желаешь, чтобы это был конец, оно так и будет. Если чего-то другого… всё в твоих руках. Просто подумай, попробуй посидеть в тишине здесь пару минут, когда закончим. Я оставлю тебя одного.