Капелла №6 (СИ)

— Иногда мне кажется, что не слабак, а умный. Впрочем, сейчас уже не важно. Я бы хотел покаяться в разврате и ощутить поддержку. Дайте мне каких-нибудь молитв… неважно каких. Я хочу просто произносить их, раз от раза. Знаете, святой отец, кое-что я всё-таки ещё утаиваю: я почти не говорю подробностей, пробегаясь лишь по поверхности. Словами не передать, что творилось со мной все эти дни, пока я жил здесь: я прошёл все стадии разочарования, все ступени горечи, иногда натыкался на радость, но чаще всего с треском бился о реальность. И всё это могло происходить в один и тот же день и было привязано к одному и тому же человеку. Я терял себя, находил себя, отпускал себя плыть по течению; мой здоровый рассудок воспалялся, а потом вновь затухал. Рассуждая обо всём этом, я начинаю склоняться к тому, что я просто устал и выдохся. Этим может быть обусловлено моё равнодушие, — Джон отпустил решётку и пригладил свои волосы. На той стороне исповедальни послышался лёгкий шорох.

— Знаешь, сын мой… — наконец со вздохом произнёс священник, будто решив подвести какой-то итог, — я слушал твои речи много раз и только такой вывод могу сделать: этот человек безумно дорог тебе. Ты это не примешь сейчас и, возможно, что даже никогда, но, пойми, этого уже не отнять и не убавить. Искреннее чувство, которое есть в нас, уже не выбить своей гордостью. Можно пытаться, но то только расстроит рассудок. Попробуй поверить в себя, полюбить себя; только после того ты можешь направить свою любовь к ближнему. Забота от запутавшегося в себе человека куда хуже любой пытки. Поверь, твоему ничего не помнящему ангелу сейчас тоже нелегко.

— Я понимаю всё, святой отец, и вижу. Он стал выглядеть совсем жалко… как-то убито. Вот будто я морально изматываюсь, и он, чувствуя меня, также изводится. Я хочу верить, что сегодняшнее моё спокойствие отразится на нём. Пожалуйста, начните какую-нибудь молитву. Если она даже и не вселяет уверенности в себе, и даже если это обычное «Отче наш…», мне всё равно.

— Тебе остаётся повторять, сын мой, повторять… «Всемогущий Бог! Ты сотворил меня по образу Твоему, поэтому я могу быть уверенным человеком. Моя уверенность в Тебе. Ты — моя праведность, и только Ты даёшь мне мир и покой…» — Константин повторял слово в слово, вроде, кажется, что-то понимал. Но дальше разума эти слова не уходили; сердце было полно совсем других сомнений. Сказанное святым отцом было до такой степени правдиво и верно, что Джона иногда даже передёргивало от того, как постороннему человеку было всё ясно в его запутанной истории.

В конце концов вновь прозвучало то твёрдое и торжественное «Аминь» и благодарение Джона; он наконец поднялся — коленям было жутко неудобно стоять на жёстком деревянном полу, но это даже как-то не замечалось во время исповедей. Наверное, и вправду его мысли были обращены в этот момент если не к Богу, то к какой-то другой вершине, тоже сияющей и величественной.

Впервые он вышел из церкви не столько успокоенный, сколько задумчивый. Мысли витали и вокруг парнишки, и их дела, и общих традиций шатания по кафе, и вокруг всего того, что было между ними за этот короткий промежуток времени. Возможно, думал Джон, святой отец и был прав, говоря о том, что прошлое не нуждается в восстановлении — оно нуждается в обновлении. Нужно Кристиану и правда показать, что было тогда, какие отношения, но… а что было тогда? какие отношения? Константин задумался об этом неприятном и тут же скривился: ничего особенного в том прошлом не было, да и отношений как таковых… тоже. Что же показывать? Показать то, какой он упрямый баран? Разве что только это и можно было показать, если этого уже не видел сам адвокат.

Вот и оказалось, что прошлое совсем нулевое. Разве они когда-нибудь с Чесом были близкими друзьями или просто тепло общались? Разве Джон говорил хоть раз, как парнишка ему дорог? Разве делал вид, что благодарен, когда тот отдавал ему всё до последнего, все свои силы, мысли, идеи, жизнь?.. Он ведь просто эгоистично принимал эти хрупкие дары, которые могла предоставить эта чистая душа; но наступает такой момент, когда лимит их подходит к концу. Может, оттого и судьба решила облегчить страдания парнишки, вернув его на Небеса? «Зря он там не остался…» — думал теперь раз из раза Джон.

В итоге эти тягучие мысли не вылились в хоть какое-нибудь разумное определение: всё вопросы да понятные на них ответы, далёкие размышления и расплывчатые выводы, нескончаемые укоры самого себя и полное разочарование в каждом воспоминании. У него теперь осталось и вправду только это настоящее, большую часть которого он прожёг впустую. Есть ли смысл спасать его сейчас? Джон не знал, Джон просто не знал…

Вернувшись, он решил, что будет выбивать хоть какую-нибудь работу из Миднайта, потому и направил ему сообщение. Однако ответа не последовало ни через десять минут, ни через полчаса. Константин глянул на время: скоро должно было пробить всего лишь три часа. Дел не было никаких. Ему почему-то вспомнились слова Форстера о том, что здесь есть, где прогуляться. Мало сказать, что Джон не любил это бесполезное времяпрепровождение, но что-то заставило его подняться, взять немного денег и выйти из отеля.

Он побывал, на самом деле, почти везде во втором округе, в котором жил; правда, ходил он в основном по главным улицам и почти ничего не замечал вокруг. В этот раз ему хватило терпения дойти до ближайшей карты на улице Шарлемань и понять, что он, хоть и гулял в прошлые разы очень много, не видел и трети того, что находилось здесь, во втором округе. Что уж говорить про первый, где он видел только свою церковь…

Это немного расшевелило Джона — он тут же наметил себе мысленно маршрут вокруг некоего Place de lʼHippodrome, обозначенного на карте зелёным, что значило — это парк. Сегодня он решился пройти по своему району полностью; завтра, наверное, приступит к самому красивейшему округу — первому. На следующие дни он думал, что перейдёт на другой берег сначала Рона, потом — Соны (прим. — две реки, огибающие полуостров). Вот так дня четыре наперёд его были расписаны. Константин не сказать, что делал это с восторгом, но впервые за всё время хотя бы решил действовать, а не сидеть дома. Куда идти, он решал с задумчивым видом и с не менее задумчивым, даже печальным видом гулял по самим окрестностям, хотя в душе нельзя сказать, что не был рад.

Place de lʼHippodrome оказалось небольшим замком из тёмного камня с изящными узкими и высокими оконцами, с маленькими башенками по углам, широким и зелёным сквером вокруг и несколькими большими коваными дверьми по бокам. Джон так и не смог понять, что было в этом замке — потёртая надпись на французском на двери явно говорила об этом, но сумел догадаться, что, возможно, здесь была какая-нибудь королевская конюшня или ипподром. Тогда он немного погулял по парку, ещё влажному от недавнего дождя; с крон деревьев обильно стекали дождинки, а небо стало потихоньку прогреваться солнцем. Последующий день обещал быть солнечным и покойным. Джону очень хотелось верить, что такими будут и последующие дни. Но, увы, судьба много раз говорила ему, что верить во что-то хорошее порой — просто пустая трата времени.

На следующий день Джон, как самый настоящий турист, собрал рюкзак нужных вещей и стал искать в Интернете информацию о достопримечательностях первого округа Лиона. В итоге понял, что вновь мало видел и что мог бы прогуляться ещё немного по второму, который продолжался за ж/д станцией. Он выбрал там несколько мест и решил сесть на ближайшее метро Перраш и доехать до станции Виктора Гюго. Конечно, он мог бы проехать чуть дальше по этой ветке метро и выйти на станции Белькур, откуда ему пришлось идти бы меньше, но, вероятно, многим знакомо такое чувство, когда хочется прогуляться по незнакомой местности, хотя она не предвещает ничего особенного. Наконец, прокрутив план в своей голове, Джон вышел из отеля почти в восемь часов утра.

Утренний, типичный для французской капризной погоды туман потихоньку рассеивался, земля прогревалась после вчерашнего дождя, а солнце аккуратно, словно чего-то боясь, начинало рассыпать свои лучи по небу. На улицах уже возились вовсю: продавцы, зевая, открывали свои лавки, офисные клерки, попивая на ходу горячий кофе, неслись на работу, а дети, также ещё сонные, неспешно шлёпали по лужам в свои школы. Туристы в такое время ещё не выходят на улицу; тогда можно увидеть настоящий город, увидеть его таким, каким его видят все эти жители, каждый раз вставая на работу. Он становится немножечко иным, менее красивым, более пасмурным и холодным — всё это в противовес образу элегантного города с вечным солнцем, изящными улочками и хорошей погодой; но город тогда приобретает одну неповторимую черту, которую туристы хоть убей, а не добьются от него, будучи туристами, а не жителями — он становится безумно родным. И чёрт его знает, почему Джон думал о такой дребедени с утра.