Исповеди на лестничной площадке (СИ)

И вот как-то, еду в метро, и сквозь стекло на темной стенке туннеля вижу, отчетливо вижу, как живое, мелькает лицо сына за окном вагона, и он зовет меня, криком кричит "мама, мама". Большое такое лицо, во все темное окно вагона и кричит громко, но только мне слышно.

Я домой направлялась, в тот день к нему не собиралась, но тут из вагона вышла, спотыкаясь, как в тумане, перешла на другую сторону и в больницу поехала, хоть и знала, что время уже не приемное, но не могла не поехать, хотела убедиться, что с ним все в порядке. И трясло меня всю дорогу до больницы, но как я из вагона вышла, чтобы на поезд к нему пересесть, он хоть и мерещился мне, но уже не кричал, не звал. Ждал. Но не дождался.

До больницы я добралась к девяти часам и мне сказали, что он покончил с собой, удавился на полотенце.

Страхи его мучили, мания преследования, так врачи мне говорили, вот он до того устал от своих страхов, что в отчаянии и покончил с собой, а, наверное, перед этим помощи просил у меня, или прощения, я услышала, да ничего поделать не смогла, опоздала я.

Приехала домой, накинула веревку на люстру, сделала петлю, но повеситься не успела. Веревку слишком долго искала, никак найти не могла, это меня и спасло. Если бы сразу нашла, то тогда, соседи мои по коммуналке, Григорий и Лена, опоздали бы, не успели меня из петли вынуть.

Стою на табуретке с петлей на шее и думаю, сын, молодой, ушел из жизни, а я для чего жить буду? Незачем теперь.

В этот момент Лена и вошла, узнать, как дела. У нас запросто было, без стука. Царапнешь дверь и все.

Лена вошла, видит, я стою, голова под люстрой, она не поняла, спрашивает:

- Ты что, уборку делаешь?

И вдруг понимает, кидается ко мне, обхватывает ноги и кричит, Гришу зовет.

Сняли меня с табуретки, веревку унесли, спрятали.

Но я все равно не хотела жить и еще раз пыталась, и опять меня вытащили, а потом Гриша с Леной стали смену так выбирать, чтобы меня одну не оставлять, и год со мной маялись, и спустя год я смирилась, что мне жить, а сыну лежать на кладбище.

Вику я потом родила, для себя.

Надя замолчала, и тишина возникла так же неожиданно, как и разговор-исповедь, вздохнула, открыла крышку мусоропровода и опрокинула туда ведро, которое держала в руках в течение всего разговора. Высыпала так же обреченно равнодушно, как только что высыпала передо мной драматические события своей жизни.

Повернулась, и даже не кивнув мне на прощание, семенящей озабоченной походкой спустилась вниз. Ушла Сыроежка, унесла свою белокурую крашеную перекисью голову в странный, какой-то скачущий, миражный мир, в котором пребывала после всего пережитого. Пребывала, к счастью, не одна, а с любимой дочкой Викой.

А я стояла, всматривалась в раскрутившуюся передо мной кинопленку чужой жизни, уже много лет идущей бок о бок с моей, и потом растерянная, поднялась к себе, недоумевая, почему оказалось необходимым рассказать все это именно сейчас, именно мне?

Часы в прихожей сказали мне, что прошло всего 20 минут, как я вышла из квартиры...

***

Я спускаюсь с седьмого этажа на первый по лестнице: ненавижу лифты. Наверх все же езжу.

Из года в год, невзирая на то, что меня могут принять за чокнутую оригиналку, я топаю по ступенькам, мешаясь обосновавшейся там молодежи.

Спустившись на один этаж, я каждый раз беспокоила группку подростков-мальчиков и стоящую с ними красивую девочку, а позднее девушку с темными глазами юга и светлой кожей севера. И каждый раз я недоумевала: откуда, каким ветром занесло в лоно светленькой малорослой Надежды семя, из которого выросла такая красивая, крупная, чернобровая Вика, в своей броской красоте так не похожая на свою голубоглазую блеклую мать?

Отца Викиного я никогда не видела, и подобные вопросы неизбежно возникали в моей голове.

Вика темными круглыми глазами напоминала мне дочек моего знакомого из Молдавии, и только по этой причине я придумала Сыроежке роман с молодым парнем-молдаванином, работающим в детском саду временно, на подсобных работах и завязавшего тайный роман с одинокой заведующей детским садом.

Надежда по поводу происхождения Вики молчала, и я вольна была заполнять эту неизвестную мне часть ее жизни собственными фантазиями.

Вика скромно опускала глаза долу при виде меня и здоровалась звонким девичьим голоском.

Когда Вика и Надежда были вместе, с первого, даже самого мимолетного взгляда было видно, кто в этой паре главный: кто целует, а кто подставляет щеку. Хлопотливая Надежда, бегущая утром в магазины, оттуда с набитыми сумками, моющая плохо промытую ленивой казенной уборщицей лестничную площадку, в наклон, без швабры, выставив наверх тощий зад, и вступающая в стремительные и судорожные беседы-монологи со случайно подвернувшимися соседями представляла разительной контраст со своей статной, немногословной, двигавшейся с легкой ленцой дочерью. Виктория, избалованная обожавшей ее матерью, тем не менее, казалось, понимала, что только для нее, для матери, она является центром вселенной, а остальным до нее и дела нет, и была ровна и приветлива с окружающими, что редко бывает с капризными детьми. Округлые очертания ее рано созревшего тела казались чуть тяжеловатыми для юного возраста, но полной она не была.

Забеременела Вика в пятнадцать лет. В июле сходила в поход с парнями из той же школы, где училась сама, а в сентябре шепоток пошел по этажам, что она в положении.

Осенью она носила большое пузо, ходила чуть в раскачку, и хорошенькое детское личико ее было бездумно-отрешенным, как это бывает у беременных женщин, сосредоточенных на внутренней жизни своего организма.

Андрей, виновник ее теперешнего состояния, переехал из второго подъезда, где он жил с отцом и матерью, в наш, пятый, и когда ей исполнилось 16 лет, а ему 18, они сходили в ЗАГС и расписались.

Надежда, которая тогда еще не походила на поклеванную сыроежку, а просто выглядела как увядшая раньше срока женщина, еще суетливее пробегала мимо, еще объемнее стали сумки с продуктами, которые она носила домой. Теперь ей приходилось кормить не двоих, а четверых.

Она уже не останавливалась, чтобы перекинуться парой слов с соседками.

Вика прожила с первым мужем меньше двух лет, а потом их скоропалительный ранний брак распался.

После развода Вика заметалась в поисках другого. Она оказалась из тех женщин, для которых жизнь начиналась тогда, когда они ложатся в постель с мужчиной.

Для некоторых из такого типа женщин и дневные дела имели значение (вспомним Екатерину вторую), но у Вики во время одиночества темный мрак окутывал душу, она впадала в депрессию, плакала, становилась равнодушной к окружающему миру, и пребывала в таком состоянии до той поры, пока ей не удавалась где-то, кого-то уложить рядом с собой.

Ее внешнее спокойствие, мягкость, и красота привлекали вполне порядочных мужчин, и не прошло и года, как она снова была замужем. В этот раз она родила не сразу и разница между сыновьями оказалась пять лет.

Оба мальчика были красивы и похожи друг на друга как родные братья. В какой-то момент, заблудившись во времени, я их путала: чужие дети быстро растут.

Второй муж, Юра был тихий очкарик, математик, компьютерщик, они вместе часто гуляли, держась за руки, особенно часто, когда она забеременела, и выглядели нежной, любящей парой. На лице Виктории читалось умиротворение, и казалось, что Вика остановилась в своих поисках женского счастья. Нашла его.

Возможно, на первый момент так оно и было и они до сих пор состояли бы в браке, но неожиданно у Юры стала развиваться частичная парализация ног от когда-то перенесенной травмы. Медленно, но верно он превращался в инвалида . И Витка загуляла с горя, стала выпивать, а после пьянки, если удавалось, ложиться в постель с другими. Юрий посмотрел, посмотрел на это и ушел к родителям, оставил жену с сыном, не захотел находиться рядом в роли приживальщика и наблюдателя за любовными утехами жены, а может быть, Вика предложила ему уйти, не знаю.