Хуан Дьявол 3 часть (ЛП)

- Нет! Нет! – отрицала встревоженная Моника.

- Да! Да! Твой голос, лицо, взгляд изменились. Чего ты боишься? Волнуешься из-за него или меня? Думаешь, он победит меня, стоя лицом к лицу? Считаешь, как и моя мать, что я слабее?

- Ты потерял рассудок. Хуан Дьявол ничего тебе не сделал, потому что его ничто не волнует. Разве Хуан Дьявол оставил бы меня в монастыре, если бы любил? Он принял без возражений прошение о расторжении брака. Отвернулся от нас, и мы его не волнуем. С деньгами, выигранными у тебя ночью, он хочет начать свое дело. Покупает лодки для рыбной ловли и строит дом на Мысе Дьявола.

- Он все это делает? А ты откуда знаешь? Откуда тебе известны такие подробности? Почему это тебя так волнует?

- О! Иисус! – воскликнула напуганная Моника.

- Что? Хуан Дьявол!

Они отпрянули друг от друга, удивление Моники сменилось ужасом. Хуан явился, как на заклинание на свое имя, с покрасневшим лицом при быстрой скачке, со взъерошенными волосами, обнаженной широкой грудью, в самом неряшливом и неопрятном виде. Его взгляд молнией осветил Монику и Ренато. Он будто сравнивал, оценивал; презирая с плебейским видом двух одинаковых бледных и траурных сеньор, он язвительно проговорил:

- Вижу, привычки аристократов не изменились. Когда умирает родственник, даже если нам кажется великолепным, что наконец-то он умер и похоронен, одевается траур, благоразумно вытираются слезы, и начинаются молитвы перед могилой, покрытой цветами. Как же красиво! Как романтично! Было ужасно любопытно узнать, по-прежнему ли так происходит в высших кругах. Любопытство настолько огромное, что ради него я совершил эту поездку, и не ошибся. Стоило гнать лошадей. Сцена трогательная. С той стороны ограды трогает душу. Может послужить художнику темой для лучшего полотна.

- Хуан, Хуан! – упрекнула Моника, сгорая от стыда.

- Наверное, они думают, что же нам написать на надгробии? «Для Айме, совершенной и обожаемой сестры».

- Хватит! – разъярился Ренато. – Глупец, простолюдин!

- Нет, нет, нет! Не здесь!

Моника вскочила и встала между двух мужчин, расставив руки отчаянным жестом и, прикоснувшись к ее холодной белой руке, Хуан, словно затих, и снова бросил желчно:

- Это место не подходящее, Святая Моника права. Но можно чуть отойти, Ренато. Тебе так не кажется?

- Если ты вооружен. Я не буду драться, как батрак!

- Конечно. Будешь бороться мечом, но с кабальеро твоего клана. Со мной не можешь подраться, ведь я ни кабальеро, ни батрак. Какая удобная позиция! Придется вытерпеть все обиды и поношения.

- Негодяй! Я буду раньше часа в назначенном месте! Жди во всеоружии. Защищайся, как хочешь, зубами и когтями, потому что я убью тебя!

- Один или с кем-то? – проговорил Хуан насмешливо. – Сколько слуг приведешь, чтобы они прикрыли тебя?

- Я убью тебя сам!

- Нет… Нет! Пойдем, Хуан! – взмолилась Моника, бросаясь в объятия Хуана, из-за чего Ренато остановился и отступил: – Не приближайся к нему, не сражайся, потому что сначала убьешь меня! Увези меня, Хуан, увези! Я твоя жена, имею право требовать!

- Моника! – посетовал Ренато, вне себя от ее поведения.

- Не приближайся, Ренато, иначе клянусь, я уничтожу тебя, – зловеще пригрозил Хуан. – Идем, Моника!

Напрасно Ренато искал чего-нибудь. У него ничего не было, кулаки бесполезны для Хуана. Взгляд кружился по сторонам, пока наконец Ренато в безумии не побежал за ними; но более сильный и быстрый, Хуан подбежал к экипажу с Моникой, мгновенно взял поводья и тронуться с места, пока отчаянный Ренато кричал:

- Не убегай, не сбегай! Иди! Даже кулаками я убью тебя, проклятый ублюдок, грязный пес!

- Поезжай, Хуан! – торопила возбужденная Моника. – Не останавливайся, не слушай, не оборачивайся. Я выброшусь из повозки, убью себя! Поезжай, Хуан!

Медленно руки Хуана ослабили натянутые поводья, чтобы дать отдых усталым лошадям. Ехали по старой дороге, соединявшей две долины, а уже опустилась ночь. Только молчание и одиночество по неровной дороге в гору. Тяжело дышали уставшие кони, из груди женщины послышался стон, словно брошенной на сиденье и спрятавшей лицо между ладоней.

- Теперь слезы? Ладно, это естественный сброс напряжения для самого сложного создания – женщины. Разве неправда? – И все же попросил ее, смягчаясь: – Пожалуйста, успокойся! В конце концов, ничего не случилось. К чему столько слез? Как всегда, ты достигла цели. Управляешь мной по своей воле.

- Я? – удивленно пробормотала Моника.

- У тебя это прекрасно получается, Моника де Мольнар. Иногда я думаю, что ты искусно играешь сердцами мужчин. Снова заставила меня отступить, оставить поле боя.

- Но ты же увез меня с собой! – горделиво заметила Моника.

- О, конечно! Что-то нужно отдать варвару. Победа Хуана Дьявола. Не плачь. Ничего не говори. Я прекрасно знаю, ты со мной и выбросилась бы из кареты на ходу, играя жизнью, – чтобы защитить Ренато. Ладно, едем в Сен-Пьер?

- Как пожелаешь, Хуан. По правде, я не знаю, зачем ты приехал.

- За тобой! – высокомерно отозвался Хуан. – Кампо Реаль не для тебя; по крайней мере, пока ты моя жена. Пока не расторгнут наш союз, ты не будешь спать под крышей Ренато Д'Отремона. Это единственное право, от которого я не откажусь!

Моника резко выпрямилась, ее слезы высохли от негодования на разгоревшихся щеках, и сверкающими глазами она пронзила лицо Хуана:

- Ты говоришь, словно я распутница!

- Считай я так, не стал бы гнать коней, чтобы забрать тебя. Впрочем, я лишь исполнил требование жены уехать со мной.

- О, Хуан! Моя мать осталась в Кампо Реаль! – вдруг вспомнила Моника. – Отец Вивье с ней, но этот удар свел ее с ума, уничтожил.

- Я слышал, что она сошла с ума. Что говорят Д'Отремон в оправдание? У Ренато с избытком хватает причин, куча предлогов сделать то, что сделал.

- Он ничего не сделал! – воскликнула Моника.

Непроизвольно натянув поводья, Хуан снова остановил экипаж, который взобрался на большую часть горы. Оттуда, на изгибе дороги, разделялись две долины: Кампо Реаль, потонувшая в тени; и долина поменьше, освещаемая луной, выглянувшей над морем.

- Почему ты так уверена? Ты потребовала у него отчета?

- А может, он не делал этого? Речь ведь о моей сестре! Одно это самая лучшая для меня уверенность, что все подозрения на его счет ложные!

- И его слово, данное тебе, подкрепило эту уверенность?

- Естественно, он дал мне слово! Почему говоришь с такой ненавистью? Почему сочишься желчью каждый раз, когда говоришь?

- Возможно потому, что желчь питает меня, Святая Моника. Меня питают желчь и уксус, как Христа на кресте. А пирогами и медом питается Ренато Д'Отремон, которого так защищаешь.

- Этот Ренато Д'Отремон твой брат!

- Ты сказала это ему? Подтверждала перед доньей Софией? – проговорил Хуан так же насмешливо. – Берегись, а то они обвинят тебя в клевете перед судом. Ты знаешь, что я ублюдок? Пару дней назад, разбирая макулатуру нотариуса Ноэля, я понял, что родившиеся, подобно мне, хуже ублюдков. Дети измен, проклятые и вычеркнутые, без имен отца и матери, выкидыши земли. И этот отброс, говоришь ты, – брат кабальеро Д'Отремона, сеньора де Кампо Реаль. Это вызывает ужас и отвращение к жизни, Моника.

- Но жизнь состоит не только из этого, Хуан. Это часть жизни. Жизнь другая. Мы сами создаем жизнь. В чем вина тех, кто таким родился? Нужно жить, как получается, Хуан! Только по действиям я сужу каждого… И ты для меня до сих пор остался человеком с честью.

- Очень любезно с твоей стороны, – мягко пошутил Хуан.

- Я не хочу быть любезной! – раздраженно отвергла Моника. – Я не пытаюсь говорить приятное, я говорю о чувствах, о том, что творится в душе!

С рассеянным выражением Хуан снова взял поводья и посмотрел на извилистый спуск между камнями, освещенный ясной луной. Посмотри он сейчас в страстные глаза Моники, устремленные на него, все бы изменилось. Если бы его сердце, слепое и глухое в этот миг, услышало биение сердца женщины рядом, то ему бы показалось, что среди ночи рассвело, он бы почувствовал, что наконец насытилась его безмерная жажда любви и счастья, переполнявшая с детских лет. Но он не повернулся. Возможно, боялся посмотреть в лицо Моники, обнаружив его суровым и холодным, или даже хуже: увидеть в ее глазах образ другого мужчины. Поэтому, не глядя на нее, он тронул нервную спину лошадей кончиком кнута, и с глубокой грустью сдался: