История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2
История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2 читать книгу онлайн
Дмитрий Петрович Святополк-Мирский История русской литературы с древнейших времен по 1925 год История русской литературы с древнейших времен по 1925 г.В 1925 г. впервые вышла в свет «История русской литературы», написанная по-английски. Автор — русский литературовед, литературный критик, публицист, князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890—1939). С тех пор «История русской литературы» выдержала не одно издание, была переведена на многие европейские языки и до сих пор не утратила своей популярности. Что позволило автору составить подобный труд? Возможно, обучение на факультетах восточных языков и классической филологии Петербургского университета; или встречи на «Башне» Вячеслава Иванова, знакомство с плеядой «серебряного века» — О. Мандельштамом, М. Цветаевой, А. Ахматовой, Н. Гумилевым; или собственные поэтические пробы, в которых Н. Гумилев увидел «отточенные и полнозвучные строфы»; или чтение курса русской литературы в Королевском колледже Лондонского университета в 20-х годах... Несомненно одно: Мирский являлся не только почитателем, но и блестящим знатоком предмета своего исследования. Книга написана простым и ясным языком, блистательно переведена, и недаром скупой на похвалы Владимир Набоков считал ее лучшей историей русской литературы на любом языке, включая русский. Комментарии Понемногу издаются в России важнейшие труды литературоведов эмиграции. Вышла достойным тиражом (первое на русском языке издание 2001 года был напечатано в количестве 600 экз.) одна из главных книг «красного князя» Дмитрия Святополк-Мирского «История русской литературы». Судьба автора заслуживает отдельной книги. Породистый аристократ «из Рюриковичей», белый офицер и убежденный монархист, он в эмиграции вступил в английскую компартию, а вначале 30-х вернулся в СССР. Жизнь князя-репатрианта в «советском раю» продлилась недолго: в 37-м он был осужден как «враг народа» и сгинул в лагере где-то под Магаданом. Некоторые его работы уже переизданы в России. Особенность «Истории русской литературы» в том, что она писалась по-английски и для англоязычной аудитории. Это внятный, добротный, без цензурных пропусков курс отечественной словесности. Мирский не только рассказывает о писателях, но и предлагает собственные концепции развития литпроцесса (связь литературы и русской цивилизации и др.). Николай Акмейчук Русская литература, как и сама православная Русь, существует уже более тысячелетия. Но любознательному российскому читателю, пожелавшему пообстоятельней познакомиться с историей этой литературы во всей ее полноте, придется столкнуться с немалыми трудностями. Школьная программа ограничивается именами классиков, вузовские учебники как правило, охватывают только отдельные периоды этой истории. Многотомные академические издания советского периода рассчитаны на специалистов, да и «призма соцреализма» дает в них достаточно тенденциозную картину (с разделением авторов на прогрессивных и реакционных), ныне уже мало кому интересную. Таким образом, в России до последнего времени не существовало книг, дающих цельный и непредвзятый взгляд на указанный предмет и рассчитанных, вместе с тем, на массового читателя. Зарубежным любителям русской литературы повезло больше. Еще в 20-х годах XIX века в Лондоне вышел капитальный труд, состоящий из двух книг: «История русской литературы с древнейших времен до смерти Достоевского» и «Современная русская литература», написанный на английском языке и принадлежащий перу… известного русского литературоведа князя Дмитрия Петровича Святополка-Мирского. Под словом «современная» имелось в виду – по 1925 год включительно. Книги эти со временем разошлись по миру, были переведены на многие языки, но русский среди них не значился до 90-х годов прошлого века. Причиной тому – и необычная биография автора книги, да и само ее содержание. Литературоведческих трудов, дающих сравнительную оценку стилистики таких литераторов, как В.И.Ленин и Л.Д.Троцкий, еще недавно у нас публиковать было не принято, как не принято было критиковать великого Л.Толстого за «невыносимую абстрактность» образа Платона Каратаева в «Войне и мире». И вообще, «честный субъективизм» Д.Мирского (а по выражению Н. Эйдельмана, это и есть объективность) дает возможность читателю, с одной стороны, представить себе все многообразие жанров, течений и стилей русской литературы, все богатство имен, а с другой стороны – охватить это в едином контексте ее многовековой истории. По словам зарубежного биографа Мирского Джеральда Смита, «русская литература предстает на страницах Мирского без розового флера, со всеми зазубринами и случайными огрехами, и величия ей от этого не убавляется, оно лишь прирастает подлинностью». Там же приводится мнение об этой книге Владимира Набокова, известного своей исключительной скупостью на похвалы, как о «лучшей истории русской литературы на любом языке, включая русский». По мнению многих специалистов, она не утратила своей ценности и уникальной свежести по сей день. Дополнительный интерес к книге придает судьба ее автора. Она во многом отражает то, что произошло с русской литературой после 1925 года. Потомок древнего княжеского рода, родившийся в семье видного царского сановника в 1890 году, он был поэтом-символистом в период серебряного века, белогвардейцем во время гражданской войны, известным литературоведом и общественным деятелем послереволюционной русской эмиграции. Но живя в Англии, он увлекся социалистическим идеями, вступил в компартию и в переписку с М.Горьким, и по призыву последнего в 1932 году вернулся в Советский Союз. Какое-то время Мирский был обласкан властями и являлся желанным гостем тогдашних литературных и светских «тусовок» в качестве «красного князя», но после смерти Горького, разделил участь многих своих коллег, попав в 1937 году на Колыму, где и умер в 1939.«Когда-нибудь в будущем, может, даже в его собственной стране, – писал Джеральд Смит, – найдут способ почтить память Мирского достойным образом». Видимо, такое время пришло. Лучшим, самым достойным памятником Д.П.Мирскому служила и служит его превосходная книга. Нелли Закусина "Впервые для массового читателя – малоизвестный у нас (но высоко ценившийся специалистами, в частности, Набоковым) труд Д. П. Святополк-Мирского". Сергей Костырко. «Новый мир» «Поздней ласточкой, по сравнению с первыми "перестроечными", русского литературного зарубежья можно назвать "Историю литературы" Д. С.-Мирского, изданную щедрым на неожиданности издательством "Свиньин и сыновья"». Ефрем Подбельский. «Сибирские огни» "Текст читается запоем, по ходу чтения его без конца хочется цитировать вслух домашним и конспектировать не для того, чтобы запомнить, многие пассажи запоминаются сами, как талантливые стихи, но для того, чтобы еще и еще полюбоваться умными и сочными авторскими определениями и характеристиками". В. Н. Распопин. Сайт «Book-о-лики» "Это внятный, добротный, без цензурных пропусков курс отечественной словесности. Мирский не только рассказывает о писателях, но и предлагает собственные концепции развития литпроцесса (связь литературы и русской цивилизации и др.)". Николай Акмейчук. «Книжное обозрение» "Книга, издававшаяся в Англии, написана князем Святополк-Мирским. Вот она – перед вами. Если вы хотя бы немного интересуетесь русской литературой – лучшего чтения вам не найти!" Обзор. «Книжная витрина» "Одно из самых замечательных переводных изданий последнего времени". Обзор. Журнал «Знамя» Источник: http://www.isvis.ru/mirskiy_book.htm === Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890-1939) ===
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
жизни, он оживает для истинной реальности – для Бога. «Философия
трагедии», открывающая человеку истинную реальность, – единственная
философия, которую Шестов признает. Идеалистические размышления
общепризнанных философов, от Сократа и стоиков до Спинозы и Канта,
вызывают у него лишь презрение и сарказм. При поверхностном чтении Шестов
может показаться нигилистом и скептиком. И в каком-то смысле это так и есть,
ибо, хотя внутренний стержень его философии – глубокая религиозность и
благочестие, – ни то, ни другое не имеет и не может иметь практического
значения. Образ мыслей символистов глубоко чужд Шестову: для него явления
этого мира представляют собой неполноценную реальность, не имеющую
никакого отношения к другой – настоящей – реальности. Они незначительны,
они adiaphora, к ним нельзя применять религиозные мерки. Для Шестова
правда – это математическая точка, не имеющая измерений, она не может быть
связана с внешним миром. Внешний мир существует сам по себе, не
подвергаясь ее воздействию. Как только Шестов обращается к миру
повседневности (к человеческому поведению, историческим фактам и т. д.), он
отбрасывает свой религиозный имморализм и иррационализм, возвращаясь к
совершенно нормальному здравому смыслу. Большевиков он осудил именно с
точки зрения здравого смысла, а не с точки зрения религии. Но нужно сказать,
что именно в произведениях на религиозные и философские темы Шестов
выковал оружие, которое лучше всего может служить здравому смыслу: свой
стиль, лучший, отточеннейший полемический стиль в России. Из многих, кто
читал Шестова, мало кто чувствует его основную идею – большинство ценят в
нем мастера иронии, сарказма и спора. Как писатель и диалектик Шестов идет
от своих злейших врагов, больше всего пострадавших от его разрушительной
критики, – от Сократа и Толстого-моралиста (в отличие от Толстого-мистика,
автора Записок сумасшедшего и Хозяина и работника). Для разрушения логики
и разума Шестов с замечательным искусством пользуется оружием логики и
разума. Проза его полярна прозе Розанова – она точна, необычайно изящна и
концентрирована; иначе говоря, это самая классическая проза во всей
современной русской литературе.
6. ДРУГИЕ РЕЛИГИОЗНЫЕ ФИЛОСОФЫ
Розанов и Шестов – самые важные фигуры «религиозно-философского»
движения 1900–1910 гг., как бы мы их ни рассматривали: как мыслителей или
как писателей. Но они почти не повлияли на развитие этого движения. Оно
пошло от Владимира Соловьева. Друзья Соловьева, братья Трубецкие – князь
Сергей (1862–1905) и князь Евгений (1863–1920) продолжали соловьевскую
традицию политического либерализма, свободного от мессианского
национализма и коренящегося в католическом христианстве, твердо основанном
на философском идеализме. Евгений Трубецкой был блестящим политическим
108
памфлетистом, его сочинения могут считаться «голосом совести» русской
политической жизни.
Самыми замечательными из «религиозных философов», пытавшихся
христианизировать политику, были два человека, начавшие свою деятельность в
девяностых годах как марксисты, но в результате постепенной эволюции
дошедшие в конце концов до более или менее строгого православия. Это были
Сергей Николаевич Булгаков (род. в 1871 г. в г. Ливны) и Николай
Александрович Бердяев (род. в 1874 г. в Киеве). Такая эволюция от социализма
к православию и национальному либерализму типична для большого числа
русских интеллигентов 1900–1910 гг. В работах Петра Струве она проявляется
в более политическом аспекте. Булгаков и Бердяев скорее принадлежат к
истории общественной мысли, чем к истории литературы. Талантливыми
литераторами они не были. Именно они (особенно Бердяев) во многом
ответственны за тот тяжелый и педантичный философский жаргон, которым
сейчас пользуется большинство современных писателей на религиозно-
философские темы и который так отличается от языка Толстого, Шестова,
Розанова и даже Соловьева. Булгаков по образованию экономист, и, даже
приняв сан (во время войны), он продолжал занимать кафедру экономики в
Крымском университете. Его теология тесно связана с теологией Соловьева –
главное место в ней отведено церкви как живому организму. Экономи ческое
образование Булгакова отразилось в его теологии, одна из его книг –
Философия хозяйства. Сейчас он один из наиболее влиятельных умов русской
церкви, но некоторые считают его учение скорее гностическим, чем
православным. В последние годы Булгаков, подражая Соловьеву, избрал диалог
своей излюбленной формой ( На пиршестве Богов, 1918 г., переведено на
английский), но его диалогам не хватает остроумия и живости Трех разговоров.
Бердяев как прозаик немногим лучше Булгакова, но его темперамент
оригинальнее, поэтому его произведения, независимо от их теологического и
философского содержания, интереснее и живее. Он типичный богоискатель
(термин, который был в большой моде лет двадцать назад); религия для него –
постоянные поиски и развитие. Его книги образуют что-то вроде философского
дневника его эволюции «от марксизма к идеализму» (название одной из его
книг), а затем к православному или квази-православному мистицизму. Он
полон апокалиптических и эсхатологических предчувствий и, как и Соловьев и
Достоевский, остро чувствует символическое и сверхчеловеческое значение
истории. Самая интересная его книга – Смысл творчества (1916) – что-то
вроде переложения Бергсона на язык православного спиритуализма. Книги
Бердяева, написанные после революции ( Философия неравенства и Новые
Средние века) полны ощущения конца европейской цивилизации. Былой
национальный либерализм (десяти-пятнадцатилетней давности) в них уступает
место неистовой антидемократической жажде нового средневековья. Бердяев
стал выразителем той части интеллигенции своего поколения, которая больше
не надеется на мирские блага и мирской прогресс для России, но возлагает
надежду только на приход новой эры религиозного восторга, напоминающего
эпоху раннего христианства.
Особняком от других стоит Павел Флоренский – очень интересная фигура.
Прежде чем стать священником, он получил прекрасное математиче ское
образование; теперь, после долгих лет священства и изучения теологии, он
снова вернулся к высшей математике и сейчас читает в Москве курс
«Мнимости в геометрии». Репутация Флоренского как писателя и философа
основывается на книге Столп и утверждение истины (1913) – с подзаголовком
Опыт православной теодицеи. В отличие от Бердяева, Флоренский стремится
109
не к вечному поиску, а к вечному миру и покою; он принимает догмы
православия в их самой жесткой византий ской форме и добавляет к этой
жесткости жесткость собственного – натренированного на математике – ума:
так достигается непреклонная, несгибаемая схоластика. Мысль Флоренского
необычайно сложна и утонченна: он с наслаждением принимает самые
несовременные толкования и громит ересь с пылом средневекового схоласта.
Но как только он дает свободу своей собственной философской мысли,
становится ясно, что по сути мысль его вовсе не ортодоксальна. Учение святой
Софии – женской ипостаси Божества – ему дороже, чем подлинно православные
церковные догмы. Под богатством и роскошью стиля, эрудиции и диалектики
Флоренского таится душа, полная раздоров, гордыни и безграничной духовной
жажды. Самые запоминающиеся места в его книге посвящены описанию
мучительной пытки сомнением, равносильной для него мукам ада. Флоренский
