История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2
История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2 читать книгу онлайн
Дмитрий Петрович Святополк-Мирский История русской литературы с древнейших времен по 1925 год История русской литературы с древнейших времен по 1925 г.В 1925 г. впервые вышла в свет «История русской литературы», написанная по-английски. Автор — русский литературовед, литературный критик, публицист, князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890—1939). С тех пор «История русской литературы» выдержала не одно издание, была переведена на многие европейские языки и до сих пор не утратила своей популярности. Что позволило автору составить подобный труд? Возможно, обучение на факультетах восточных языков и классической филологии Петербургского университета; или встречи на «Башне» Вячеслава Иванова, знакомство с плеядой «серебряного века» — О. Мандельштамом, М. Цветаевой, А. Ахматовой, Н. Гумилевым; или собственные поэтические пробы, в которых Н. Гумилев увидел «отточенные и полнозвучные строфы»; или чтение курса русской литературы в Королевском колледже Лондонского университета в 20-х годах... Несомненно одно: Мирский являлся не только почитателем, но и блестящим знатоком предмета своего исследования. Книга написана простым и ясным языком, блистательно переведена, и недаром скупой на похвалы Владимир Набоков считал ее лучшей историей русской литературы на любом языке, включая русский. Комментарии Понемногу издаются в России важнейшие труды литературоведов эмиграции. Вышла достойным тиражом (первое на русском языке издание 2001 года был напечатано в количестве 600 экз.) одна из главных книг «красного князя» Дмитрия Святополк-Мирского «История русской литературы». Судьба автора заслуживает отдельной книги. Породистый аристократ «из Рюриковичей», белый офицер и убежденный монархист, он в эмиграции вступил в английскую компартию, а вначале 30-х вернулся в СССР. Жизнь князя-репатрианта в «советском раю» продлилась недолго: в 37-м он был осужден как «враг народа» и сгинул в лагере где-то под Магаданом. Некоторые его работы уже переизданы в России. Особенность «Истории русской литературы» в том, что она писалась по-английски и для англоязычной аудитории. Это внятный, добротный, без цензурных пропусков курс отечественной словесности. Мирский не только рассказывает о писателях, но и предлагает собственные концепции развития литпроцесса (связь литературы и русской цивилизации и др.). Николай Акмейчук Русская литература, как и сама православная Русь, существует уже более тысячелетия. Но любознательному российскому читателю, пожелавшему пообстоятельней познакомиться с историей этой литературы во всей ее полноте, придется столкнуться с немалыми трудностями. Школьная программа ограничивается именами классиков, вузовские учебники как правило, охватывают только отдельные периоды этой истории. Многотомные академические издания советского периода рассчитаны на специалистов, да и «призма соцреализма» дает в них достаточно тенденциозную картину (с разделением авторов на прогрессивных и реакционных), ныне уже мало кому интересную. Таким образом, в России до последнего времени не существовало книг, дающих цельный и непредвзятый взгляд на указанный предмет и рассчитанных, вместе с тем, на массового читателя. Зарубежным любителям русской литературы повезло больше. Еще в 20-х годах XIX века в Лондоне вышел капитальный труд, состоящий из двух книг: «История русской литературы с древнейших времен до смерти Достоевского» и «Современная русская литература», написанный на английском языке и принадлежащий перу… известного русского литературоведа князя Дмитрия Петровича Святополка-Мирского. Под словом «современная» имелось в виду – по 1925 год включительно. Книги эти со временем разошлись по миру, были переведены на многие языки, но русский среди них не значился до 90-х годов прошлого века. Причиной тому – и необычная биография автора книги, да и само ее содержание. Литературоведческих трудов, дающих сравнительную оценку стилистики таких литераторов, как В.И.Ленин и Л.Д.Троцкий, еще недавно у нас публиковать было не принято, как не принято было критиковать великого Л.Толстого за «невыносимую абстрактность» образа Платона Каратаева в «Войне и мире». И вообще, «честный субъективизм» Д.Мирского (а по выражению Н. Эйдельмана, это и есть объективность) дает возможность читателю, с одной стороны, представить себе все многообразие жанров, течений и стилей русской литературы, все богатство имен, а с другой стороны – охватить это в едином контексте ее многовековой истории. По словам зарубежного биографа Мирского Джеральда Смита, «русская литература предстает на страницах Мирского без розового флера, со всеми зазубринами и случайными огрехами, и величия ей от этого не убавляется, оно лишь прирастает подлинностью». Там же приводится мнение об этой книге Владимира Набокова, известного своей исключительной скупостью на похвалы, как о «лучшей истории русской литературы на любом языке, включая русский». По мнению многих специалистов, она не утратила своей ценности и уникальной свежести по сей день. Дополнительный интерес к книге придает судьба ее автора. Она во многом отражает то, что произошло с русской литературой после 1925 года. Потомок древнего княжеского рода, родившийся в семье видного царского сановника в 1890 году, он был поэтом-символистом в период серебряного века, белогвардейцем во время гражданской войны, известным литературоведом и общественным деятелем послереволюционной русской эмиграции. Но живя в Англии, он увлекся социалистическим идеями, вступил в компартию и в переписку с М.Горьким, и по призыву последнего в 1932 году вернулся в Советский Союз. Какое-то время Мирский был обласкан властями и являлся желанным гостем тогдашних литературных и светских «тусовок» в качестве «красного князя», но после смерти Горького, разделил участь многих своих коллег, попав в 1937 году на Колыму, где и умер в 1939.«Когда-нибудь в будущем, может, даже в его собственной стране, – писал Джеральд Смит, – найдут способ почтить память Мирского достойным образом». Видимо, такое время пришло. Лучшим, самым достойным памятником Д.П.Мирскому служила и служит его превосходная книга. Нелли Закусина "Впервые для массового читателя – малоизвестный у нас (но высоко ценившийся специалистами, в частности, Набоковым) труд Д. П. Святополк-Мирского". Сергей Костырко. «Новый мир» «Поздней ласточкой, по сравнению с первыми "перестроечными", русского литературного зарубежья можно назвать "Историю литературы" Д. С.-Мирского, изданную щедрым на неожиданности издательством "Свиньин и сыновья"». Ефрем Подбельский. «Сибирские огни» "Текст читается запоем, по ходу чтения его без конца хочется цитировать вслух домашним и конспектировать не для того, чтобы запомнить, многие пассажи запоминаются сами, как талантливые стихи, но для того, чтобы еще и еще полюбоваться умными и сочными авторскими определениями и характеристиками". В. Н. Распопин. Сайт «Book-о-лики» "Это внятный, добротный, без цензурных пропусков курс отечественной словесности. Мирский не только рассказывает о писателях, но и предлагает собственные концепции развития литпроцесса (связь литературы и русской цивилизации и др.)". Николай Акмейчук. «Книжное обозрение» "Книга, издававшаяся в Англии, написана князем Святополк-Мирским. Вот она – перед вами. Если вы хотя бы немного интересуетесь русской литературой – лучшего чтения вам не найти!" Обзор. «Книжная витрина» "Одно из самых замечательных переводных изданий последнего времени". Обзор. Журнал «Знамя» Источник: http://www.isvis.ru/mirskiy_book.htm === Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890-1939) ===
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
чеховского театра. Все они, особенно две последние, были фантастически
высоко оценены английскими критиками, которые теряют свою знаменитую
английскую «сдержанность», когда имеют дело с Чеховым. Вишневый сад
называли лучшей пьесой со времен Шекспира, а Три сестры – лучшей пьесой в
мире. Толстой был другого мнения: хотя он терпеть не мог Шекспира, он все-
таки предпочитал его пьесы чеховским. Толстой, главным в пьесах и романах
60
считавший идею, и не мог думать иначе: в чеховских пьесах нет ни идеи, ни
сюжета, ни действия.
Они состоят только из «внешних деталей». Это, в сущности, самые
недраматические пьесы в мире – если, конечно, не считать пьес плохих (а
плохими были все!) подражателей Чехова. Недраматический их характер –
естественное порождение русской реалистической драмы. Пьесы Островского,
и особенно – Тургенева, содержат зачатки того, что достигло своего развития у
Чехова. Русская реалистическая драма по сути своей статична. Но Чехов довел
эту статичность до крайнего предела и дал свое имя новому типу драмы –
недраматической драме.
В целом его пьесы построены так же, как и рассказы. Отличие только в
материале и является следствием использования диалога. Можно сказать, что
главное отличие в том, что в пьесах не такой крепкий костяк, как в рассказах, и
больше настроения. В рассказах Чехова всегда есть одна центральная фигура,
которая является главным элементом единства, – рассказ ведется с точки зрения
этой фигуры.
Но использование диалога делает невозможным такое моноцент риче-
ское построение и уравнивает всех персонажей. Чехов широко пользуется
этим приемом, с удивительной справедливостью распределяя внимание
зрителя между всеми действующими лицами.
Чеховские dramatis personae (действующие лица драмы) живут в
идеальной демократии, где равенство не обман. Такой метод удивительно
совпал с принципами Московского Художественного театра, где стремились
создать труппу без звезд, в которой все актеры были бы одинаково прекрасны.
Форма диалога замечательно подходит и для выражения одной из любимых
чеховских мыслей: мысли о непроницаемости и странности всех человеческих
существ, которые не могут и не хотят понять друг друга. Чехов постоянно
заставляет своих персонажей обмениваться не связанными друг с другом
фразами.
Каждый персонаж говорит только о том, что интересно ему или ей , не
обращая внимания на то, что говорят другие. Так диалог становится
«лоскутным одеялом» из несвязанных между собой реплик: управляет
«поэтическая атмосфера», а не логическое единство . Это дает ощущение
«знакомости» происходящего, которое играет главную роль в создаваемом
Чеховым эффекте.
На самом деле, такая система, конечно, является художественной
условностью. В настоящей жизни никто никогда не разговаривал так, как
говорят герои Чехова. Опять же вспоминается Метерлинк, чьи пьесы (как
заметил Честертон) имеют смысл только, если состояние зрителя точно
соответствует изысканной настроенности поэта, – иначе все кажется полной
ерундой. Так же у Чехова.
Его пьесы «заразительны» – в том смысле, в каком Толстой хотел, чтобы
все искусство было «заразительно». Но хотя настроение пьес Чехова менее
«особое», чем в пьесах Метерлинка – более общечеловеческое, – все-таки если
на него не настроиться, то диалог кажется бессмысленным.
Пьесы Чехова, как и его рассказы, пропитаны эмоциональным
символизмом, и в своих поисках поэтического намека он иногда переходит
границы хорошего вкуса, – например, когда в Вишневом саде рвется струна, или
в заключительной сцене той же пьесы, когда старый слуга Фирс один остается
в старом доме, где его заперли и забыли.
Нота мрака, отчаяния и безнадежности еще сильнее звучит в пьесах
Чехова, чем в рассказах. Концовки всех пьес напоминают конец Скучной
61
истории. Все они написаны в минорном ключе и приводят зрителя в состояние
бессильной – возможно, восхитительно бессильной – депрессии.
Если судить пьесы Чехова по их собственным законам (которые вряд ли
могут считаться общеприменимыми законами драматического искусства), то
можно назвать их совершенным произведением, – но действительно ли они так
хороши, как рассказы Чехова? Во всяком случае, метод его опасен и подражать
ему невозможно. О пьесах, написанных эпигонами Чехова, нечего и говорить.
Английские поклонники Чехова считают, что все, что он сделал,
прекрасно. Находить в Чехове недостатки – кощунство. И все-таки их надо
указать. Я уже говорил о полном отсутствии индивидуальности в чеховских
персонажах и в их манере говорить. Само по себе это не недостаток, ибо
основано на внутреннем глубоком убеждении, что жизнь не признает личности.
Но и достоинством это не назовешь.
Отсутствие индивидуальности у персонажей особенно заметно, когда
Чехов заставляет их подолгу рассуждать на абстрактные темы. Как это
отличается от Достоевского, который всегда «чувствовал идеи» и делал их
такими замечательно индивидуальными. Чехов не «чувствовал идей», и его
герои – когда им предоставляют слово – говорят бесцветным и скучным
газетным языком. Особенно такими разглагольствованиями испорчена Дуэль.
Может быть, рассуждения – это дань Чехова глубоко укоренившейся традиции
русской интеллигентской литературы. В свое время рассуждения, наверное,
имели эмоциональное значение, но сейчас, во всяком случае, потеряли его. Еще
один серьезный недостаток Чехова – его русский язык, бесцветный и лишенный
индивидуальности. У него не было чувства слова. Ни один русский писатель
такого масштаба не писал таким безжизненным и безличным языком. Поэтому
Чехова так легко переводить (не считая местных аллюзий, реалий и некоторых
«словечек»). Из всех русских писателей ему меньше всего опасно коварство
переводчиков.
Прямое влияние Чехова на русскую литературу незначительно. Успех его
рассказов содействовал популярности этого жанра, ставшего основным в
русской прозе.
Горький, Куприн, Бунин – назовем главнейших – смотрели на Чехова как
на учителя, но их нельзя назвать его учениками. Несомненно, никто не
научился от него искусству построения рассказа.
Казалось, что очень легко подражать его пьесам, – и многие попали в
западню. Сегодняшняя русская проза совершенно свободна от следов
чеховского влияния. Некоторые молодые писатели перед революцией начинали
как подражатели Чехову, но никто из них не остался ему верен. В России Чехов
стал принадлежностью прошлого – даже более отдаленного, чем Тургенев, не
говоря уж о Гоголе и Лескове. За границей получилось иначе. Там нашелся
настоящий наследник чеховских тайн искусства – это Кэтрин Мэнсфилд: в
Англии она сумела сделать то, чего никто не сделал в России, – выучилась у
Чехова, не став его эпигоном.
Самые восторженные и преданные поклонники у Чехова – в сегодняшней
Англии. Там – и в меньшей степени во Франции – культ Чехова стал
отличительной чертой высоколобых интеллектуалов. Интересно, что в России
всегда смотрели на Чехова как на «низколобого» писателя, – высшие слои
интеллигенции всегда относились к нему прохладно.
Двадцать лет назад высоколобые даже делали вид, что презирают его (или
искренне презирали). Настоящую власть он имел над сердцами честных
обывателей. Сейчас Чехов, конечно, стал собственностью всей нации. На его
62
место классика, крупного классика – одного из «первой десятки» – никто не
покушается. Только этого классика временно положили на полку.
