Красная рубашка, красный сок, красный рассвет (СИ)

Ньют не замечает, когда начинает улыбаться. Ему даже не кажется, что это нечестно, нет. По отношению к нему самому это самое честное, что может только быть.

Ньют запрокидывает голову к небу. Бархатную синеву его полотна перечеркивает хвост вспыхнувшей напоследок звезды, и Ньют улыбается еще шире.

Печаль, как в огромном миксере, перемешивается с радостью, и Ньют уже не может разобрать, что сильнее. Не может разобрать, что конкретно заставляет его плакать.

Ньют закрывает глаза и улыбается. Наконец-то улыбается широко, улыбается по-настоящему. Не так, как приходилось раньше. Он не заставляет себя это делать.

Он теряет связь со временем, но оно ему не слишком нужно. Он впервые пускает все на самотек.

Ему хочется, чтобы пошел дождь. Ему хочется увидеть вокруг себя черные щиты зонтов и вату набухших облаков. Но дождь упрямо не идет. Вместо него в лицо Ньюту светит счастливое солнце, и каждый его лучик треплет Ньюта по голове. Каждый лучик говорит: «Все пройдет». А небо весело разгоняет любую, самую маленькую хулиганящую тучку. И небо радостно поддерживает Ньюта своей пронзительной синевой.

Ньют долго стоит на месте. Не позволяет себе сдвинуться ни на миллиметр. Он сует замерзшие руки в карманы и с невыразимой ясностью слышит, как разбивается последний камень, держащийся на его шее.

Он должен собрать свои осколки. Он должен заново собрать самого себя.

Ньют переводит взгляд на горизонт. У самой земли широкой кистью закат окрашивает небо в невыносимо красный цвет.

Красный…

Он все же отступает. А куртка Ньюта теперь — ярко-зеленая.

========== Эпилог ==========

Сегодняшним утром погода впервые за долгое время не располагает к хорошему — ну хоть сколько-нибудь — настроению или каким-то грандиозным свершениям. Окружающая серость тяжелых облаков давит на плечи многотонным грузом, лишая всякой мотивации и оставляя лишь одно желание — упасть лицом в подушку и проваляться так весь день, не обременяя себя вообще никакими движениями. Крупицы воды, кружившие в воздухе, оседают на коже, волосах и одежде, заставляя морщиться от ледяных касаний и плотнее кутаться в теплый шарф.

Влажный ветер в такую промозглую погоду отнюдь не добавляет приятных ощущений, забираясь под пальто и куртки словно противными щупальцами. Лежащий повсюду посеревший снег выглядит жалко и вызывает только лишь отвращение; смотреть на него нет никакого желания. От былой роскошной красоты и пышности не осталось и следа.

Едва Ньют выходит за порог дома, он тут же сильно об этом жалеет. Появляется почти непреодолимое желание бросить сумку прямо здесь, на пороге, забить на подработку и вернуться в теплую кровать, всегда терпеливо ожидающую своего хозяина и готовую в любое время принять его к себе, заключить в мягкие объятия.

Помотав головой, словно действительно надеясь таким способом избавиться от навязчивых мыслей о любимом пледе и кружке горячего чая, Ньют поправляет на плече сумку и закрывает дверь, оставляя все свои соблазны позади.

Он с отвращением оглядывает лежащий тяжелыми серыми кучами грязный снег и почему-то думает, что не задавшийся еще с самого утра день определенно точно пройдет как минимум не очень хорошо. Предчувствие чего-то плохого, однако, не сильно пугает.

По мере того, как Ньют спускается по ступенькам, с каждым шагом отдаляясь от дома, желание вновь оказаться в постели не отступает, решив, видимо, прочно засесть в голове ровно до того момента, пока оно не будет исполнено. Но возвращаться нельзя, поэтому Ньют упрямо бредет к калитке, сунув руки в карманы и низко опустив голову. Волосы спускаются по плечам и по обеим сторонам лица, закрывают парню обзор чуть менее, чем полностью, будто отгородив его от всего кажущегося таким враждебным мира. Впрочем, смотреть особо не на что — разве что только мелькающие перед глазами черные носки бережно вычищенных ботинок.

Подняв наконец-то голову, Ньют чуть ли не спотыкается о собственную ногу и останавливается как вкопанный прямо перед невысоким заборчиком, широко распахнутыми глазами глядя прямо перед собой. Настроение, которое, как казалось раньше, не могло упасть ниже, теперь стремительно уходит в минус, а желание бросить все и вернуться домой, заперев все двери и закрыв окна, вспыхивает с новой силой. Где-то на задворках сознания что-то скромно пищит про то самое нехорошее предчувствие, но почти тут же испуганно умолкает.

Томас ждет его. Дрожа от холода и временами переступая с ноги на ногу, пританцовывая и пытаясь сохранить остатки тепла, он смотрит куда-то в сторону, и взгляд его до того отстраненный и невыразительный, что, кажется, парень пребывает где-то не здесь. То и дело поднося к губам сложенные лодочкой ладони, Томас пытается согреть их теплым дыханием, но, видимо, это не сильно помогает, и он вновь прячет их в карманах потертой куртки. Со взъерошенными волосами Томас напоминает нахохлившегося продрогшего воробья, и совершенно неясно, о чем он думает в этот момент. И уж тем более, о чем он думал, когда решил заявиться сюда.

Будто внезапно очнувшись, Томас поворачивает голову к пялящемуся на него Ньюту. Тот, практически приросший к земле, стоит не двигаясь с места и, пожалуй, даже не мигая, ничего не говоря, и лихорадочно перебирает варианты, как именно ему следует поступить. Сделать вид, будто не он только что бог знает сколько времени сверлил старого друга взглядом, будто не заметил парня, и пройти мимо, словно никого и нет, хоть и весьма заманчивое решение, но выглядит это до того глупо и по-детски, что даже смешно. Но как на зло, ничего другого придумать не удается.

Парней разделяет только низенький светлый забор, и Ньют, которого из ступора начинает выводить злость, прячется за ним, как за настоящей непреодолимой стеной, мечтая, чтобы этот заборчик действительно вдруг превратился в высоченные ворота.

— Привет, — наконец Томас нарушает тишину и улыбается, несмело и как-то натянуто. Впрочем, это мало похоже на улыбку, но парень хоть попытался; Ньют же отвечать на нее не собирается, да и вряд ли вообще смог бы при всем желании.

Он молча и с полностью непроницаемым лицом выходит за калитку, нарочито медленно закрывает ее и, облокотившись на забор, направляет глаза в землю прямо около ног Томаса. Тот терпеливо ожидает ответа, заметно напрягшись и, кажется, даже не дыша.

Ньют молчит. То ли потому, что ему нечего говорить, то ли наоборот — потому что он может сказать — надо сказать! — слишком много, но слова в любом случае не идут. Ньют чувствует, что его молчание сильно тяготит Томаса, но положительно ничего не может с собой поделать, словно бы вдруг резко онемел. И еще он чувствует, что превращается в ледяную безэмоциональную куклу, но уж это точно его не заботит. Свыкся.

— Зачем ты пришел? — вздыхает Ньют, так и не придумав ничего умнее. Хотя он не до конца уверен, что хочет слышать ответ. Но сказать определенно надо было хоть что-то.

Ньют поднимает голову. В глазах Томаса на секунду мелькает паника, но почти сразу в них появляется то же бесконечно грустное выражение, какое было до этого.

— Я… прости меня, — выдыхает он, стушевавшись вконец и отводя взгляд. Схожесть с воробьем сменяется схожестью с нашкодившим щенком, брошенным на улице, совершенно одиноким.

— Прости? — невесело усмехается Ньют и через мгновение вскакивает с места, подлетая к Томасу и хватая его за воротник. — Прости?! Ты знаешь, сколько времени прошло? А ты знаешь, что произошло за это время? Твои извинения — последнее, что мне сейчас нужно.

— Я понимаю, — шепчет Томас, будто голос его не слушается.

Ньют устало вздыхает. Злиться нет сил. Как и смысла. Он и сам не знает, до конца ли переболел и пережил свою первую влюбленность, но судя по невероятной опустошенности внутри, словно выжгли все внутренности, так и есть. Пусть он теперь почти ничего не чувствует и ничем не интересуется, но ему хотя бы спокойно и на любые трудности теперь плевать, они ни капельки не пугают. А позже все равно все снова вернется и будет как прежде.