Красная рубашка, красный сок, красный рассвет (СИ)

Ему все кажется сном. Таким дурманящим, дразнящим, показывающим самые сильные желания. Подернутым фиолетовой пеленой спокойствия, кое-где окрашенной в яркий алый цвет нетерпения. Грохот в ушах разбивает барабанные перепонки. Рвет, как тонкую бумагу. Безжалостно, беспощадно, немного болезненно.

А Ньют тонет в океане, упрямо утягивающем его на дно.

Эмоции ниагарским водопадом обрушиваются на голову, и Ньют, не отошедший от шока, на секунду перестает их испытывать вовсе. Его мир сужается только до одного человека. Но человека такого же глубокого, как тот океан, который отчаянно топил Ньюта. Он не может ничего с собой поделать, понимая, насколько глупо выглядят со стороны его мысли. Он чувствует себя влюбленной девчонкой, до сих пор не снявшей розовые очки. Он поспешно выстраивает новый барьер в голове, дабы не позволить себе такого еще раз.

Ньют задыхается, и его сбитое дыхание заставляет вздрогнуть Томаса. Тот смотрит затуманенными глазами на Ньюта, установив зрительный контакт всего на пару секунд. И вновь тянется к губам напротив.

Сейчас он подавится собственным сердцем, Ньют думает. Сейчас струны треснувших нервов ударят его, словно тонкой плетью, Ньют представляет. Сейчас его внутренности соберутся в кружок в самом центре живота и поменяются местами, Ньют опасается. Сейчас откуда-то взявшиеся болезненно острые иглы проткнут его легкие и убьют прямо здесь, Ньют понимает.

И ему так не хочется отпускать этот момент.

Горячая ладонь Томаса скользит по его щекам и сползает на шею. Прожигает кожу одним мимолетным касанием. На губах Томаса — нежность. Это напоминает яд. Томас будто специально нанес его на свои губы. И Ньют теперь травится этим ядом. Сходит с ума. Ощущает, как разрушается его мозг клетка за клеткой. Позволяет яду этому проникать глубже и впитываться в тело. Полностью добровольно.

И Ньют обвивает шею Томаса руками. Двигается ближе. Чувствует, как тепло, невыносимое тепло, перекидывается на него. А после перерастает в необузданный пожар. И Ньют вдруг понимает, что ему вполне нравится гореть.

Он взлохмачивает Томасу волосы, переползает ладонями к щекам, оглаживает их большими пальцами и опускается к шее. Придерживая ими же Томаса под челюсть, медленно и нехотя отрывается от него. Все еще ощущает на своих губах чужие. Такие невероятно мягкие. Такие невероятно обжигающие. Такие невероятные.

Пара минут уютного молчания. Ньют не решается открыть глаза. Становится невыразимо страшно, и в который раз наваливается усталость. Ужасно хочется спать.

Открыв глаза, Ньют не может даже заставить себя поднять взгляд. Почему он так боится? Что он увидит в солнечном янтаре?

Ньют ругает себя за нерешительность. Набирается смелости. Натыкается глазами на широкую улыбку. Резко, очень шумно выдыхает. Становится совсем легко и так необъяснимо радостно, что хочется смеяться. Подавляя в себе это желание, Ньют сдержанно улыбается.

— Спасибо.

Он и сам не знает, за что благодарит.

***

— Скажи, — твердит Тереза день ото дня. Она не просит, она требует все рассказать. Она давит на Томаса, а тот неизвестно почему медлит. Ее твердый взгляд — как ледяная глыба. Тереза смотрит на Томаса — и его прошивают насквозь ледяные колья. Проходят прямо через мозг. Но он все так же молчит. Тереза поджимает губы. Она больше ничего не говорит. Она хмурится. Она недовольна. Но она молчит. Ее рот словно зашит.

Томас чувствует вину все больше. Он не знает, как отреагирует Ньют. Он ориентируется на себя. Сам Томас разочаровался бы в человеке. Он не хочет, чтобы Ньют был разочарован в нем.

Томас чувствует себя закрытым в маленькой комнате. Совершенно пустой. Четыре белых стены — все, что в ней есть. Но даже их белизну трудно разглядеть — вокруг густая чернота. А стены все сближаются, двигаются друг к другу. Неумолимо. Преодолевают последние разделяющие их сантиметры, давят на грудь, сжимают голову и тело. А Томас мечется между ними, отчаянно пытается выбраться из их плена, но в какой-то момент понимает, что уже не может пошевелиться. Не может закричать. Не может вдохнуть.

И каждый день проходит так. В мысленной агонии.

Он сам заключает себя в эти рамки. Он сам связывает себе руки грубыми веревками и стирает ими запястья. Он сам налетает на собственноручно выстроенные стены и сбивает о них кулаки в кровь. Он сам поджигает себя, а затем никак не может стряхнуть огонь. Он сам разбирает чужие нити и смешивает их со своими, путаясь в них так, что не может даже устоять на ногах. Он сам закрывает себя в клетке, между прутьями которой видно чистое небо. Только вот до него не дотянуться.

Томас чувствует себя слабым. Томас злится, но никак не может помочь самому себе. Томас не может заставить себя с упоением обматывать вокруг запястий веревки и окружать себя высокими стенами. Томас не понимает даже себя. Томас боится.

Сейчас им всем нелегко.

Томас балансирует на острие лезвия. Он то склоняется в одну сторону, туда, где согревает своей улыбкой Ньют, то переваливается на другую, туда, где его тянут ко дну. И он вот-вот упадет.

Томас едва заставляет себя передвигать ноги. Невидимый груз давит ему на плечи, значительно замедляет любое движение.

Томас едва удерживает себя на поверхности, не позволяя волнам снести его, накрыть с головой и утопить.

Томасу еще никогда так не хотелось отказаться от собственных родственников. С такими людьми никто не захочет иметь дело, и сам Томас не является исключением. Однако он привычно строит из себя приличного и благодарного мальчика и никаких претензий не высказывает. Хотя язык так и чешется.

Томас неотрывно смотрит себе под ноги. Не поднимает головы. Не отвлекается на то, что происходит вокруг. Томас представляет, что его не существует.

Рядом гордо задрав голову вышагивает дядя. Томасу даже не нужно переводить на него взгляд, чтобы понять, что тот усмехается. Эта чертова усмешка никогда не сходит с его длинных тонких губ. А между ними зажата сигарета. По утрам — незажженная. Томас даже не знает, с чем это связано. У мужчины это как ритуал.

Томаса раздражает буквально все в нем. Многозначительная усмешка. Будто он тут король мира и ему открыты все тайны вселенной. Вытянутое лицо, сильно похожее на крысиное. Впрочем, поведение у него тоже слишком крысиное, Томас сказал бы. Вкрадчивый голос. Как на допросе. Он может вытянуть абсолютно что угодно. Хитро мерцающие глаза. Словно это сияет уверенность. Уверенность в том, что все, кроме него самого, навсегда останутся в дураках.

Томас с презрением, с трудом заставляя себя не морщиться, садится к дяде в машину. Тот лишь проницательно смотрит. Он знает. Прекрасно знает, какое отношение к нему Томаса. И продолжает крутиться рядом навязчивой мухой. Такую совершенно невозможно прогнать.

Дженсен редко предлагает довезти Томаса до школы. Только если ему что-то нужно. И отказы на его просьбы ни в коем случае не принимаются. Горький опыт маячит где-то в самом дальнем уголке памяти, тонко намекая на благоразумие. И все, что Томасу остается — действительно соглашаться выполнять любые поручения. Выполнять и потихоньку потирать шею, словно надеясь убедиться, что ее ничто не сдавливает.

Каждый раз Томас отчаянно хочет возразить. Да, он уже почти открывает рот, чтобы вывалить все, что успело накопиться за долгие годы. И не может сказать ни слова. Горло оказывается сдавлено именно в такие моменты.

Машина останавливается у школьных ворот. Справа и слева, впереди, на дворе у здания мельтешат сотни школьников. Смеются, шутят, жалуются друзьям на такие примитивные, обычные для любого подростка темы. Вроде невыученного теста по истории или нелюбимого преподавателя. Томасу жаловаться на такие вещи не приходится.

Он вздыхает и хватается за ручку машины. Сжимает ее так крепко, будто это его единственный шанс спастись. Единственный шанс не выпасть из этого мира. Единственный шанс выжить.

Томас смотрит на свои побелевшие пальцы. С удивлением отмечает, что у него снова трясутся руки. Так часто в последнее время.