Красная рубашка, красный сок, красный рассвет (СИ)

Минхо отходит на шаг. Не спускает подозрительного взгляда с подавленного Томаса. У того дрожат руки — мимоходом отмечает Минхо. Минхо думает, это не из-за того, что он тут наговорил. Да он на самом деле ничего такого-то и не сказал. Но на ум ничего другого не шло.

Томас запускает руку в волосы, сильно, до белеющих костяшек сжимая пальцы. Томас запрокидывает голову назад, ударяясь о стену позади себя затылком. Его шумный вдох приводит Минхо в себя, и он спешит ретироваться.

Минхо надеется, что его несколько смазанная речь произвела на Томаса хоть какой-то эффект.

Минхо надеется, что Томас действительно оставит Ньюта в покое.

Минхо надеется, что без него станет легче.

Боже, Минхо еще на что-то надеется…

========== Глава 5 ==========

Утро у Минхо начинается с привычного бодрого голоса миловидной девушки из телевизора. Она непозволительно весела в такую рано, но почему-то это не раздражает. Чаще всего ее безустанное щебетание помогает отвлечь себя от навязчивых мыслей о теплой уютной кровати.

Утро у Минхо начинается со стакана холодной воды, опрокинутого на голодный желудок. И пока она изнутри будит сонный организм, Минхо топает в ванную. Еще более ледяная вода грубо кусает щеки и лоб, помогает открыть глаза и смыть сонную паутину.

Утро у Минхо начинается с запаха свежеприготовленных тостов, сладких духов матери, пробегающей мимо сына с теплой улыбкой, и шуршания газеты в руках у отца. В отличие от своей жены он никуда и никогда не спешит. Лениво потягивает кофе из кружки. Безразлично кидает взгляд на часы, окольцовывающие запястье. Неспешно переворачивает страницу газеты. Медленно встает с места. Извечно вежливо кивает Минхо и уходит.

Но наступает момент, и все исчезает.

Привычная рутина обращается во что-то неопределенное. Это будто смешение множества ярких красок на палитре неумелого художника. Или, возможно, скучающего. Потому что в итоге цвет все равно выходит серым. Грязным и отталкивающим.

Утро для Минхо в этот раз начинается с громоподобного стука в дверь. Минхо кажется, в этом стуке отчаяние. Отчаяние и нетерпение. Это словно бьющаяся о прутья клетки раненая птица. И точно в этом есть что-то еще.

Кухня пуста, телевизор мрачно молчит, и в доме вдруг слишком тихо и некомфортно. В спокойствии комнат видится беспорядок, их кто-то перевернул вверх дном. Все родное — такое чуждое. Все это — неправильное, отвращающее и пугающее. И Минхо скорее спешит пройти мимо.

Это безумие.

Дверь будто сотрясается, и в еще не очнувшемся разуме всплывают ассоциации со старыми фильмами ужасов.

Минхо появляется на пороге как раз в тот момент, когда звук достигает своего пика перед тем, как исчезнуть совсем. Тяжелое дыхание Минхо смешивается с чужим — захлебывающимся, судорожным, неровным. Блестящие — так странно блестящие глаза распахнуты широко, словно хотят захватить в себя целый мир. Эти глаза — калейдоскоп. В них собрано столько эмоций, столько невысказанных переживаний. Минхо растерянно кружится в этом калейдоскопе, пока наконец не находит единственный ориентир. Облегчение. Облегчение, затмевающее собой все на свете.

— Я уже думал, ты не откроешь, — слабо выдыхает Ньют, и Минхо снова чувствует себя потерянным.

А когда Ньют порывисто обнимает его, крепко прижимая к себе, Минхо вдруг оказывается окутанным в ярко-красное одеяло. Минхо в этот миг понимает ощущения Ньюта. Тот как-то говорил, что никак не может отделаться от навязчивого присутствия алого.

Сердце Минхо пропускает пару ударов точно.

Красная куртка Ньют маячит перед глазами, а из-под нее выглядывает край красной рубашки в бордовую клетку. Красная кожа на содранных руках, и эти руки сжимают Минхо в таких крепких объятиях, словно тот исчезнет, испарится — стоит только отвлечься на секундочку. Красные глаза и красные веки вокруг них — вся кровь собралась исключительно в белках этих пронзительно и непривычно огромных глаз. Вязкая волна накрывших эмоций тоже имеет в большинстве красный оттенок, и тепло, зарождающееся в груди от близости прижимающегося к нему друга, — красное.

Запоздало Минхо понимает, что до сих пор не соизволил обнять Ньюта в ответ — перед глазами витает красная дымка и мозг наполняется красной жижей.

Разница в возрасте сказывается сильно. Минхо дышит Ньюту куда-то в шею, в ямочку между ключиц, а Ньют склоняется к другу, и его твердый подбородок упирается Минхо в макушку. Под своими руками Минхо чувствует, как сильно напряжено тело Ньюта, чувствует его дрожь, чувствует, как начинает дрожать и сам, но, не понимая причину такого поведения, все же упрямо молчит.

Ньют скажет сам. Скажет, когда точно будет уверен.

Минхо ощущает на своих щеках легкие касания светлых локонов Ньюта, а после слышит неуверенный, тихий-тихий всхлип.

Но Ньют ничего не говорит. Минхо по-прежнему не спрашивает.

Ньют наконец-то отрывается от Минхо и смотрит на него — пронзительно, невыразимо ясным взглядом, и в глазах его бушует штормовое море.

Минхо сам не замечает, когда начинает пытаться выделить его составляющие, этого моря. Отчаяние. Печаль. Растерянность. Злость и вина. Усталость. Облегчение и неверие. А на самой вершине — радость.

— Все закончилось, — наконец почти счастливо шепчет Ньют.

***

Ее взгляд — удавка. Прочный канат, стягивающий тело, опутывающий его и связанный так сильно, что нет возможности сделать слабый вдох.

Ее произнесенные на бессильном выдохе слова — пронзающие его стрелы. Весь в дырах, с кровоточащими ранами, сидящий в красной луже, он перестает ощущать боль от пронизывающих его острых наконечников.

Ее охватывающие его запястья руки — его оковы. Он не может сдвинуться с места, прибитый к стене, и недвигающиеся, уставшие руки его совсем не слушаются. Все, на что хватает его сил, — обхватить руками колени и прижать их к груди.

Темнота из ее комнаты выползает из-под двери и вскоре наполняет весь дом. Переплетаясь с красными нитями, связанными с жизнью Ньюта, черное марево создает плотное теплое одеяло, накрывающее Ньюта. Укутывающее его с нежностью. С заботой.

Ньют бесцельно бродит по пустым угрюмым комнатам и почти не отвлекается на выдирающие его сердце стрелы.

Его сердце — потрепанный лоскут, упорно сохраняющий остатки тепла. Его сердце — древний механизм, работающий на последнем издыхании. Не желающий сдаваться. Поддерживающий жизнь. Это вечный двигатель.

Запястья невыносимо болят от постоянно ощутимой на них тяжести стальных оков. И невозможно научиться не замечать их совсем. Забудешься на секунду — и в следующее мгновение они сдавливают руки сильнее. Кажется, хрустят, ломаясь, кости.

Горло саднит от вечно держащей его удавки. Она не пропускает воздух, она никогда не ослабляет хватку, она не оставляет надежды на спасение, она медленно подталкивает к краю. И в конце концов за нее кто-нибудь потянет — несильно, едва-едва, просто поможет сделать лишний шаг, чтобы дать возможность сорваться с обрыва.

Ньют не помнит, каково оно — жить, когда тебе позволено спокойно дышать.

Ньют отсчитывает мгновения, следит за протекающими мимо песчинками и угасает с каждым утерянным мигом. Ньют плавится. Ньют — большая свеча.

А от любой свечи в итоге остается лишь лужица воска.

Ньют сбивается со счета. Перестает наблюдать за мелькающими песчинками и почти сливается с их безудержным водоворотом. Сливается и исчезает.

А потом все резко заканчивается.

Он даже не успевает понять, что произошло. Просто он вдруг перестает чувствовать тяжесть оков, тянущих его к земле. Просто он внезапно прекращает задыхаться и вдыхает такой необходимый воздух полной грудью. Просто он оказывается в таком месте, где безболезненно вытаскивают из тела все до единой стрелы. Где латают раны. Непрочно, но этого хватает, чтобы можно было ощутить, что ничего больше его не держит.

Отступает чернота, снимает с него свое удушающее одеяло, и мир перестает восприниматься только в одном цвете.