Красная рубашка, красный сок, красный рассвет (СИ)

Солнце янтарных глаз светит все так же ярко, но лучи его направлены уже не на Ньюта. Теперь в лете плещется кто угодно — в основном девчонки, и Ньюту среди них нет места. Зарождавшееся пламя в шоколадных глазах гаснет вновь.

Каждый новый день — это прыжок в пропасть. Каждый новый день — это отражение предыдущего. Каждый новый день — все такой же серый. Каждый новый день перестал быть новым.

Уже невозможно разобраться: все встало на место, так, как и должно вообще-то быть, или же, напротив, в какой-то момент все пошло под откос.

А Минхо снова застревает у Ньюта столько времени, что незнающий человек вполне может подумать, будто тут он и живет. Недалеко от правды, конечно же.

Минхо видит, что происходит с другом. Ему это напоминает дерьмовенький старый фильм, в котором все окрашено в черно-белые тона. Будто у Вселенной вдруг закончились краски, и она решила не размениваться на то, чтобы сделать мир чуточку ярче. Будто каждый будний день кто-то тщательно пропускает через фильтр в фоторедакторе. А каждый выходной сливается в неясное месиво. Оно пролетает мимо, и его даже заметить нельзя. А еще это все похоже на утекающую из всех на свете людей и каждого человека по отдельности радость. Или на укрывшее город выцветшим одеялом уныние.

Как ни назови, ни одна из песчинок-мгновений больше не имеет такой же высокой ценности, какая была до этого.

Минхо отчаянно пытается понять, когда все это сумасшествие началось. Он не может поверить, что упустил такой важный момент. Кто знает, вдруг у него получилось бы если не остановить, то хотя бы замедлить всеобщее помутнение. Через призму такого видения каждый дом, каждая улица, каждый подогнутый уголок старой потрепанной книжки, каждый календарный лист и каждый случайный прохожий на улице кажутся слишком фальшивыми, слишком непродуманными, слишком нереальными, взятыми из чужой больной фантазии, слишком отвратительными и грязными. Заляпанными тоской и безликостью.

Минхо почему-то думает, что не остается даже настоящих эмоций. Или хотя бы эмоций вообще. Любое лицо — унылая маска. Любое лицо — фальшиво безразличное. Любое лицо — эфемерно радостное. Любое лицо — просто отсутствует.

На языке — привкус горечи. К нему уже удается привыкнуть. Его удается почти не чувствовать. Только от него все равно никуда не денешься.

Та же горечь — и в усмешке Минхо. Ему все невдомек, когда он стал таким же унылым и безликим.

Минхо старается оставаться оптимистом. Он продолжает верить, что серые дни сменятся яркими, переливающимися чувствами и счастьем кадрами. Тогда все встанет на свои места. Тогда Ньют перестанет ощущать себя лишним везде и всегда. Тогда Томас снимет чертову маску напускной веселости. Тогда окружающие выглянут из-под своих темных очков, а в их глаза ударит белый свет. И тогда этот белый свет рассыплется на все остальные цвета. И тогда они вновь сольются в невероятные оттенки. Тогда и Минхо сможет содрать с себя защитную форму колючего сарказма.

Но ожидание затягивается, а ничего не меняется.

***

Ньют встречает новое серое утро с красными глазами и тяжеленной головой. Прежде чем сползти с кровати, он думает, что пустую черепную коробку просто полностью залили растровом цемента. Другого объяснения, почему она такая тяжелая, нет.

Что-то странное царит в атмосфере дома. Что-то непривычное витает в воздухе. Что-то неправильное окутывает тело и ноги при ходьбе. Что-то чужеродное царапает глаз, но что именно — понять невозможно.

На первый взгляд кажется, что все по-прежнему.

По-прежнему — мертвая тишина в комнате матери. Она устрашающим сгустком черного тумана скопилась внутри. Она тянет свои черные призрачные щупальца к чужим ногам, выползая из-под двери.

По-прежнему — пасмурный день. Такой же, как и все остальные в последнюю пару недель. Небо — это окно. Окно, которое завесили грязной серой тряпкой на время ремонта, чтобы не испортить и не повредить стекло.

По-прежнему — тяжесть в голове и конечностях. Казалось бы, тело уже давно должно было привыкнуть к изнуряющей работе и не реагировать так. Но нет. С каждым днем становится хуже.

По-прежнему — остро ощутимый недосып. Это хроническое состояние. Ньют чувствует себя роботом, функционирующим только на автомате.

По-прежнему — гремящие на кухне чашки. По-прежнему — пробирающийся в нос запах кофе. По-прежнему — заботливый Минхо, не оставляющий друга ни на секунду.

Выбивается из привычного утреннего кадра расцветающая улыбка у Ньюта на губах. Он вдруг думает, что, как бы тяжело ни было, возможно, он утрирует. Все не слишком плохо. Он так много пережил.

Выбиваются из привычной картины негромкие голоса, доносящиеся из кухни. Сути разговора понять не выходит. Определить, кому принадлежат эти голоса, не получается.

Ньют замирает у двери. Колеблется несколько секунд. Почему-то ему кажется, что ему не совсем понравится то, что он увидит. Но прятаться в собственном доме от собственных гостей — не выход.

Ньют сжимает кулаки.

Ньют застывает на пороге.

Ньют растерян.

Теплые лучи янтарного солнца вновь обращаются к нему. Чужие глаза смотрят проницательно, с полным вниманием. С участием. С извиняющимся выражением. Они гипнотизируют. Потому что Ньют не может оторвать от них взгляда.

Глаза Томаса сияют ярко, будто звезды. Будто рассыпанные блестки. Будто кристаллы. В каждой грани этих кристаллов носятся, как в лабиринте, солнечные лучики, отскакивая от стен и заливая все вокруг ярким светом. Пожалуй, они озаряют потемневший мир, и он в одно мгновение преображается.

Ньют выдыхает.

Он не знает, радоваться ли ему внезапному появлению Томаса. Они не говорили так давно.

— Утречка, — бросает Минхо, направляясь к выходу из кухни. Он кладет руку Ньюту на плечо и несильно сжимает пальцы. От его крепкой ладони по всему телу разливается тепло. Сердце замирает — всего на мгновение, и Ньют благодарно улыбается другу. Минхо кивает, его губы тоже трогает мимолетная улыбка, а затем он уходит. Оставляет Ньюта и Томаса одних.

Ньюту удается выдавить что-то похожее на улыбку и для Томаса. Он понимает, что дольше молчать нельзя. Но он понятия не имеет, что можно сказать.

А Томас терпеливо ждет. Ждет, неотрывно глядя на Ньюта.

— Ну привет, Томми, — обреченно вздыхает Ньют. Он берет свою чашку и прислоняется к подоконнику, пригубив горячий кофе. По коже проходит сквозняк. Холод липкими пальцами пробирается под легкую футболку и нежно обнимает Ньюта со спины. Ньют передергивает плечами и, прикрывая глаза, обхватывает кружку двумя руками, грея продрогшие ладони. Вдруг становится так… спокойно?

— Ньют, я… — Томас ерошит на затылке волосы, приводя их в состояние творческого беспорядка. Ньют открывает глаза и выжидающе смотрит на друга. Томас осторожно подбирает слова. Ньют не перебивает. Томас выглядит неуверенным. Ньют отстранен от целого мира. — Прости. Кажется… да нет, не кажется, — Томас невесело усмехается, — тебе нелегко сейчас. Хоть ты и не говоришь. Это видно. А я… Я чувствую себя ужасным другом. Я к тебе даже не подошел ни разу с тех пор… Наверное, я повел себя совсем по-скотски.

Томас весь состоит из чувства вины. Ньют же винить его даже не думает.

Вместо этого Ньют снова улыбается. Откуда-то приходит мимолетное счастье. Оно вместе с кофе растекается внутри тела, даря долгожданное тепло. Оно вливается в остывшую кровь, разбавляя ее собой. Заставляя бежать по венам быстрее. Оно действительно мимолетное, но Ньют впервые за долгое время ловит момент за хвост, позволяя себе насладиться им в полной мере. И поэтому он позволяет улыбке не сходить с его шершавых губ.

— Все хорошо, — заверяет Ньют. Томас лишь качает головой, хотя и улыбается в ответ.

Кружка громко сталкивается донышком с поверхностью стола. Ньют выходит из кухни. Проходя мимо Томаса, треплет его по волосам. Томас перехватывает Ньюта за запястье.

Их взгляды снова сталкиваются.

***

И вот мир снова полон красного. Он весь состоит из алых оттенков, переливаясь от более темных к светлым. Он ползет змеей по пятам, подхватывает морской волной, крутится волчком совсем рядом. Окрашивает все и всех в ядовито-красный цвет.