Красная рубашка, красный сок, красный рассвет (СИ)

Томас уже почти выходит из машины, стремясь скорее ее покинуть и оставить ненавистного дядю одного. Но в уши вклинивается его противный тихий голос, а твердый тон, кажется, сжимает мозг. Томас разочарованно опускается на свое место. Наверное, где-то глубоко в душе он и впрямь надеялся, что в этот раз его ни о чем не попросят.

Наивно. Наивно и глупо.

— Сегодня подежуришь за меня, — командует Дженсен. Томас только ниже опускает голову. Ему так хочется оградиться от целого мира нерушимой, огромной каменной стеной. Его собственные, выстроенные в голове стены уже давно ни от чего не спасают. Может быть, всего лишь создают видимость неприступности. — Сегодня как раз очередь матери твоего нового друга работать.

Томас вскидывает голову. Встречается с Дженсеном глазами. Выражение в них — до чертиков насмешливое. Их блеск прожигает Томаса, проходит насквозь. Образует в теле, прямо в груди открытую, сквозную рану. Томас чувствует, как что-то внутри него рушится. Рушится с диким треском. С оглушающим грохотом. С пронизывающим визгом. С отвратительным скрежетом. Томас не выдерживает. Томас отводит глаза. Корит себя за внезапно частую слабохарактерность, но положительно ничего не может с этим сделать.

Томас молча кивает и выходит из машины. Ему в любом случает придется это делать. Придется брать громил Дженсена — хотя это скорее громилы Дженсена берут с собой Томаса, — и развозить «задолжавших» женщин «отрабатывать», как выражается сам Дженсен.

Томас останавливается у ворот. За спиной слышится тихий звук колес. Будто крадущийся зверь. Будто ждущий подходящего момента, чтобы наброситься на свою жертву. Укусить, вцепиться в глотку, разорвать острыми клыками. Уничтожить.

Томас не оглядывается. Он точно знает, что Дженсен уехал. Что на несколько часов избавил племянника от своего присутствия. Придержал свисающий с шеи камень, чтобы дать немного вздохнуть. Немного глубже. Немного свободнее.

Еще рано. Еще полчаса до начала занятий. Никто не спешит приходить в такую рань, и Томасу кажется, что здание школы — это то место, где отбывают наказание провинившиеся подростки. Наверное, это глупо. Наверное, это похоже на абсурд. Но пустота — такая мрачная и давящая пустота серых бетонных стен позволяет думать только об этом

Томас чувствует себя глупо.

Стрелки на огромных школьных часа неумолимо движутся вперед. Неумолимо преодолевают все большее расстояние. В этом расстоянии исчезают минуты жизни Томаса и каждого человека на Земле. И Томас невольно думает, что, уделяй он этим минутам несколько больше внимания, его жизнь была бы гораздо лучше. Веселее и интереснее. Но Томас не уделяет. Томасу будто бы все равно. У него прочно засела в голове мысль, что времени-то у него еще много.

Типичная ошибка большинства, невесело думает Томас. Все так же хмуро хмыкает, понимая, что сегодня его голова забита ерундой.

Да, все это такая глупая, совершенно пустая и ненужная ерунда, но она настойчиво сверлит мозг и напоминает о себе в самые неподходящие моменты.

Томас не сразу замечает, что народа вокруг прибавляется. Шум улицы и пролетающих мимо машин заглушают чужие голоса. И этот многоголосый хор вклинивается в его мысли, выдергивает его словно из сна, словно из-под толщи воды. Словно возвращая к жизни.

И Томас снова живет.

Снова вглядывается в лица и фигуры. Снова прислушивается к говору. Снова заглядывает в глаза.

Его взгляд скользит между огибающими его людьми, но не цепляется ни за кого из них. Он видит множество знакомых, множество приятелей, слабо отвечает на их рукопожатия и даже пытается улыбаться. Он говорит с ними и продолжает метаться от одного лица к другому. Не задерживаясь ни на ком.

Томаса бьют по плечу. Совершенно внезапно, так привычно и тепло. До боли знакомый заботливый голос и странная вариация его имени вплетаются в разум, оседая там невозможно приятным осадком, и Томас оборачивается, резко, порывисто.

Привычно скользнуть взглядом по неизменной красной куртке, зацепиться за потрепанные свободные джинсы, отметить взлохмаченные лезущие в лицо волосы, перечеркивающие его черты неаккуратными линиями, и наконец встретиться с шоколадными глазами. Блестящими так невыразимо ярко, что с легкостью заменят любой свет. Будь то свет от лампы или даже от солнца.

Томас знает, что эти глаза могли бы сиять еще ярче. Могли бы. Конечно могли бы. Но не сияют. Нет. То, что блестит, — это сверкающие осколки битого стекла. Осколки, валяющиеся на самом дне и пропускающие через свои грани отраженные и неизвестно откуда берущиеся лучи.

— Что-то случилось? — Ньют смотрит прямо в душу. Как всегда. Так кажется. Его голос извечно мягкий. Обеспокоенный и полный непередаваемой доброты. Томас восхищается Ньютом. Или, возможно, завидует. Совсем чуть-чуть. Ведь как можно оставаться таким невообразимо добрым и внимательным к людям, когда у самого черт знает что творится в жизни.

— Ты часто прогуливаешь уроки? — Томас выдает, даже не подумав. Он делает так почти все время. Говорит и не думает. У него эти две способности, пожалуй, вовсе никак не связаны.

Ньют понимает намек.

Томас цепляется взглядом за нахмурившегося неподалеку Минхо. Минхо он не нравится, Томас знает. Томас догадывается почему. Томас молчит, и Минхо следует его примеру, хотя мотивы Томасу не ясны.

Возможно, именно этот самый мотив сейчас берет Томаса за локоть и поспешно уводит подальше от здания школы. И именно он виновато кивает своему другу. А потом дарит невыносимо теплую улыбку.

От такой запросто можно растаять.

***

Ньют скоро начнет люто ненавидеть ночи. Ненавидеть так же сильно, как любит мать.

Ее он тоже скоро начнет ненавидеть.

Он старается, изо всех сил старается понять, почему никак не может ее бросить. Пусть добиралась бы сама, своим ходом, на такси, ползком — да как угодно. Только не заставляла бы Ньюта каждый раз тащиться за ней к черту на рога.

Он уже ее ненавидит, Ньют понимает. Он должен уже набраться смелости и сказать ей твердое «нет», Ньют думает. Он все равно ее любит и никогда не сможет этого сделать, Ньют вспоминает.

Ему остается только тяжело вздохнуть и крепче укутаться в шарф. На улице холодно. И становится с каждым днем все холоднее, а он продолжает отмораживать пальцы и нос, пока мчится спасать мать.

Он отчаянно старается понять, почему она не останавливается. Не бросает. Не пытается обдумать свои поступки и действия. И только сильнее погружается в эти вязкие помои.

Ньют не понимает, как ни силится. Он и не сможет.

Наверное, никто кроме его матери и не поймет.

Ньют останавливается на перекрестке. Красный свет светофора радостно кидается к нему, путаясь в светлых волосах. Он запускает свои красные пальцы Ньюту в волосы, ерошит их и пропускает между ладонями каждый локон. Он мягко гладит Ньюта по голове, а когда тот закрывает глаза, тут же встает перед ним. Под веками вспыхивает. Да, вспышка красного света стала привычной, неотъемлемой частью его самого. Отделаться от нее уже не получится.

Только вырвать с корнем. Вырвать с болью, невыносимой болью и кровью.

Ньют быстрым шагом пересекает дорогу. Окружающая суета его никак не напрягает, Ньют только думает, что в этой суете он становится еще более незаметным. Становится маленьким и непримечательным, слившимся с толпой, серым и по-прежнему одиноким.

В огромной толпе из сотен незнакомых людей каждый по-своему одинок.

Ньют грустно усмехается этой мысли и лишь прибавляет шаг.

Знакомый обшарпанный двор. Знакомая обстановка безликих слепых стен. Знакомое копошение по углам и знакомый гул голосов. Смех, ругательства, звон бутылочного стекла. Потасовки, окрики в спину, вновь разрывающий тишину гогот. Гордо задранная голова и бесконечно уставший, отстраненно-безразличный вид.

Ньюту кажется, что все это тоже уже успело войти в привычку. Въелось под самую кожу. Это как татуировка. На всю жизнь. Очень больно. И все же уже неотъемлемая часть. Индивидуальность.