Нетореными тропами. Часть 2 (СИ)

И тут висевшая у нас с Торми на плечах Джурия вырвалась и принялась сбрасывать сандалии, а потом понеслась по глубокому песку босыми ступнями. Ноги вязли по щиколотку, где-то там наверняка встречались колючки и камни, но они ее не останавливали. Джурия все кружила и кружила вокруг скалы, усталости как не бывало. Она расставила в стороны руки и залилась иступленным смехом.

— Я слышу! Я слышу ее!

Только тогда Жерард открыл глаза и пораженно уставился на нее.

— Всеблагую мать Калтащ! Она здесь, повсюду! В каждом камне, в каждой песчинке, в каждой колючке. Разве вы не слышите ее песнь?!

Мы с Торми удивленно переглянулись. Никогда прежде мы не видели столько энергии и нерациональных эмоций у нашей обычно сухой и сдержанной подруги. Да ее никогда ничего кроме цифр и порядка не интересовало!

— Она прекрасна, как же она прекрасна! Она баюкает деревья на ветру, щебечет голосами птиц, крадется зверем лесным, жужжит букашкой. Она везде, повсюду, в вас и во мне! Как же я раньше могла этого не видеть?!

Теперь Джурия крутилась на месте волчком, быстро-быстро, не останавливаясь. Жерард сделал к ней два шага, а потом сорвался на бег.

— Она любит всех. Она хочет всех обнять, обогреть и пожалеть. Всех: и праведных, и заблудших. Она плачет кровавыми слезами деревьев, когда ее любимые чада убивают друг друга. Она плачет, когда мы глухи к ее предупреждениям. А погибель уже близко, у нас на пороге, но мы не чувствует ее смрадного дыхания так, как чувствует она!

Джурия, наконец, замерла. Запрокинула голову и выпучила глаза. С хрипом начала заваливаться на спину, с краев губ вытекала белая пена. Жерард подхватил Джурию в последний момент, иначе бы она разбила голову о камень. Она еще долго тяжело дышала и судорожно дергалась. Повезло, что рядом нас ждал возница с телегой. Мы помогли Жерарду уложить Джурию устеленное соломой и покрытое мешковиной днище. Он сам устроился рядом, массировал ее виски, делал пассы ладонями. Я видела, как густеет его красная целительская аура и живительным потоком вливается в Джурию, облегчая ее муки.

Мы с Торми устроились на козлах рядом с возницей. Лошадки побежали плавной рысцой, возница старательно увертывался от ухабов и камней, чтобы нас поменьше трясло. Джурия затихла и обмякла. Я наблюдала за ней и Жерардом краем глаза. Он напоил ее, а потом смочил тряпку водой из фляги и принялся заботливо вытирать лицо.

— Ты молодец. Ты справилась. Даже лучше, чем я думал, — бормотал он над ней.

Она не отвечала. Слишком устала или и вовсе потеряла сознание.

— Эй, а нам ведь не придется тоже, ну как ей… — зашептала мне на ухо Торми. – Это страшно.

— Не думаю. Мне в прошлый раз плохо не было, — неуверенно повела плечами я. Плохо не было телесно, а вот душу как будто когтями исполосовали. И дальше уход Вейса, мое помешательство, восхождение на Мельдау. Нет, пожалуй, мне было хуже. Но Торми так боится любой боли, ей лучше не знать.

— Тебе ведь тоже было плохо после казни, — видимо, мои слова оказались недостаточно убедительными.

— Ты же слышала, что сказал мастер Жерард. Я просто истощила свой резерв на чтение заключенных. Способности норн тут ни при чем.

Она вздохнула и отвернулась:

— Сбежать бы с табором и не оставаться в этом дурятнике.

А я наоборот немного завидовала Джурие. Она смогла услышать Калтащ, а Безликий меня игнорирует. Скоро и у Жерарда в любимицах ходить перестану. Я снова обернулась к ним. Жерард кутал Джурию в плащ, чтобы не замерзла, и нам тоже передал по плащу, что было весьма кстати. Пустыня-не пустыня, а ночной холод и здесь зимой пронимает.

Джурия выздоравливала почти также долго, как и я после казни. Она плохо помнила, что произошло накануне: ни своих слов, ни ощущений толком описать не смогла. Жерард неусыпно ухаживал за ней, а наши занятия отложили, освободив нам немного времени.

Несмотря на недовольство Жерарда, я продолжала навещать семью Машкари в нижнем городе. Малыш Бурро выздоровел и вернулся домой.

Даже сам не знаю, что меня в Хлое так проняло, схожесть ли с погибшей Айкой и желание замять свою вину или просто видела в ней ту живость и искренность, которой мне так не хватало среди своих. Нижний город очаровал меня чем-то. В нем кипела жизнь, о которой я раньше знала лишь понаслышке, люди здесь не следовали этикету и не опускали глаз долу, а говорили все как на духу. Никакого двуличия и волков в овечьих шкурах. Обитали здесь не только разбойники и попрошайки, но и просто бедняки, беженцы, разорившиеся торговцы. Они тихо налаживали свой быт, желая лишь одного – выжить и не скатиться на самое дно, в которое превращались грязные кривые улочки с наступлением темноты. Головорезы лезли из каждой подворотни, спали прямо на мостовой пьяные и курильщики опия, устраивали кровавые разборки шайки разбойников. Я старалась уходить к этому времени даже несмотря на то, что Лелю приставил ко мне парочку верзил для защиты, которые тенью следовали за мной по пятам. На глаза не попадались, но я всегда явственно ощущала их ауры у себя за спиной.

Я раззнакомилась с местными жителями. Кто-то принимал меня хорошо, кто-то побаивался, были и те, от кого я чувствовала неприязнь, но из-за покровительства Лелю выказывать враждебность открыто они побаивались. Часть вещей и еды, что мы собирали для сирот из храма Вулкана, я стала приносить сюда. Никто особо не смотрел, куда идут пожертвования, и я решила, что дети бедняков и беспризорники ничем не хуже. Они налетали на меня шумной стайкой, наперебой что-то рассказывали, жаловались, просили. Я старалась помочь всем, кому могла и возвращалась домой вымотанной до предела. Но хотя бы там чувствовала какое-то удовлетворение от жизни и от себя самой.

Хлое я пыталась привить хороший вкус, манеры, любовь к чистоте и порядку, но выходило как-то плохо. Стоило надавить, чуть сильнее натянуть поводья, как она закусывала удила и несла, как бешенный конь, не глядя даже себе под ноги. Того и гляди, рухнет. В конце концов я оставила попытки чему-то ее научить против ее воли. Когда она просила, с удовольствием рассказывала и показывала ей все, что знаю сама. А когда наотрез отказывалась меня слушать, то я молча пыталась ее понять.

Хлоя быстро взрослела и хорошела буквально на глазах. Угловатые детские черты смягчались, формы приобретали пленительную округлость, глаза и улыбка становились еще более чарующе-невинными, движения – по-кошачьи плавными. Я нет-нет, да замечала, какие заинтересованные взгляды бросали на нее юноши. Да и вела она себя дерзко, а порой и вовсе вызывающе. Я пыталась ее предупредить, какие опасности это может таить, но она будто не слышала. Я даже рассказала ей про случай с Петрасом, но она только посмеялась. Сказала, что она не настолько наивна, чтобы попасться на такие глупые уловки. Я могла только печально вздохнуть на это. Каким бы ты ни был умным и проницательным, всегда есть шанс, что близкий, тот, кому ты веришь больше всего, обманет и ударит в спину. Не подставляться, значит, закрыться ото всех, забиться в самую глухую щель и не казать из нее носа. А чтобы жить среди людей, так или иначе нужно открываться и доверять. Хотя бы тем, кому хочется довериться.

В этот ненастный день я не пошла к дому Машкари, а прогуливалась вдоль разбитой набережной в одиночестве. Вид увядающего запустения, каменного крошева, пошарканных старинных дышащих на ладан домов и убогих покосившихся лачуг, а также неприхотливых уток, вроде бы свободных лететь отсюда, куда глаза глядят, но все же преданно дрейфующих по грязным водам реки навевал таинственные, почти мистические мысли о бренности и смысле жизни. Тучи стояли такие серые и удушливые, как камень вокруг, накрапывал мелкий дождь, ветер стремился пробиться под плащ и продрать пронизывающим холодом. Подходящая погода для такого места.

— Лайсве! – окликнул меня знакомый голос.

Ну да, сама не приду, так меня все равно найдут. Сегодня Хлоя, кажется, превзошла саму себя по пестроте одеяния: вся ее накидка состояла из лент и лоскутов всех мыслимых и немыслимых оттенков. Волосы украшали сразу несколько огромных блестящих и в то же время щербатых заколок. Мочки ушей оттягивали тяжелые сережки-гроздья, почерневшие от времени и тоже с выпавшими стекляшками. Однажды мне уже приходилось лечить ее гниющие уши, но она упорно не желала слушать, что носить надо только чистое и свое.