Нетореными тропами. Часть 2 (СИ)

Сезар наконец допустил нас до работы в библиотеке. В основном мы переписывали книги. До одурения, боли в спине и ряби в глазах. Страницу за страницей копировали почерк древних писарей. Слова сливались в гудение, смысл не доходил до головы. Когда мы закончили переписывать первые книги, Сезар попросил пересказать их, и мы ни одна не смогли даже смысла припомнить. Тогда он заставил нас переписывать до тех пор, пока разум не научиться работать отдельно от рук, вбирать информацию кожей пальцев, читать между строк. Тоже своего рода медитация. Когда слишком долго перечитываешь одну и ту же вязь рун, в конце концов наступает озарение и тебе открывается совершенно иной смысл таких простых и однозначных слов.

Молчаливые близнецы Кнут и Кьел снова показывали опыты и рассказывали о законах мироздания, то расщепляя материю на крошечные частички меньше былинки, то воспаряя к невообразимым космическим далям. Каждый раз, когда я их слушала, с тоской вспоминала брата. Вейас все это знал или догадывался по наитию ли или божественному озарению, не знаю. Но с каждым их словом, с каждым новым знанием, которое они в нас вкладывали, я все больше уверялась, что мой брат понимал о мире куда больше их. И если бы его слабый голос тогда поддержал хоть кто-то кроме старого учителя, возможно, он бы стал книжником не менее выдающимся, чем Жерард. И, вероятно, был бы хоть немного счастливее, чем кутя и прожигая жизнь в Стольном.

Но самые интересные занятия, как всегда, устраивал сам Жерард. Правда, совсем не так часто, как бы мне хотелось, раз в неделю. Это были диспуты или как Жерард их еще называл благородное искусство спора. Мы одевались в мантии студиозусов, прятали лица за белыми ученическими масками и декларировали заготовленные заранее речи. Вначале Жерард учил нас четкой дикции, не мычать, не нукать, не делать долгих пауз, умело модулировать тембр голоса, чтобы он выделял нужные слова. После учились отвечать на каверзные вопросы друг друга, защищать свою позицию, приводить веские и разумные доводы, и желательно без кулаков и угроз, добавлял Жерард. А потом мы пробовали выступать экспромтом. Жерард объявлял тему и давал нам на подготовку всего пятнадцать минут. За это время надо было мысленно наметить примерный план со вступлением, развитием и обоснованными выводами и уложиться тютелька в тютельку в получасовой монолог, а потом снова отвечать на каверзные вопросы.

Эти занятия меня увлекали больше других. По-правде, они единственные давались мне легко и приятно. Когда я надевала маску, то перевоплощалась в кого-то другого, кого-то более сильного и умного, который знал ответы на все вопросы и не боялся высказывать свое мнение. Не боялся, что над ним посмеются и осудят. А просто говорил четко и бойко, то, что хотел сказать. Голову распирало от мыслей и идей, порой я не укладывалась в свое время, начинала тараторить и комкать речь. Порой горячилась и спорила с эмоциями, слишком сильно повышая голос и теряя логические доводы. А Жерарду, кажется, все это нравилось. Он говорил, что во мне есть страсть, а в споре это главное. Он сам присоединялся к диспуту, если видел, что девочки робели от моего напора, и это могло длиться очень долго, пока Жерард не загонял меня в угол своими доводами. Нет-нет, да я замечала, как он умело использует приемы, о которых рассказывал Люцио, выкручивался из самых казалось бы безвыходных ситуациях и никогда не позволял себе скатываться до «сам дурак», «я так вижу», «ну ты же сама все понимаешь».

На последних занятиях нас защищать идеи, которые мы не поддерживали и считали ошибочным. Он говорил, что это должно помочь лучше освоить приемы, на практике понять, что идея, какой бы вдохновляющей, светлой и истинной она нам ни казалась, на деле относительна и ничтожна, если за ней не стоит умелый оратор. Получалось, что правильной оказывается та идея, которую лучше отстаивают. Меня это немного покоребило, ведь получилось, что при желании можно оправдать все, что угодно, любые зверства.

Жерард выдал мне тему: «Человек обязан сохранять свою жизнь и благополучие даже ценой благополучия близких людей». Я стояла, как истукан, забыв даже подготовленную заранее речь. Как Джурия. Несмотря на свои великолепные способности к учебе, выступать у нее не получалось. Когда она отвечала другим наставникам, то постоянно тушевалась и краснела. Строгий Сезар вечно выговаривал ей за это. Мол, не можешь ответить уверенно, значит, не знаешь. При этом знала-то она все прекрасно в отличие от Торми, которая умела без умолку говорить ни о чем. Жерард отнесся к Джурии более лояльно и долго занимался с ней один на один, а с Торми постоянно ругался из-за ее несерьезного отношения.

— Да-да, бабы дуры, не способные к учебе, все мысли только о тряпках и мужиках — это про меня. Можно я уже домой пойду? — ныла она после очередного провала.

— Нет, ты не дура, просто ленива и несерьезна до ужаса. Хочешь, чтобы я отстал, ответь хотя бы сносно, — с трудом сдерживаясь, отвечал Жерард.

И она все же сдалась со словами, что он и мертвого достанет.

Со мной же вышло по-другому. Я долго стояла. Открывала рот, проговаривала про себя слова, а когда пыталась заговорить вслух, не вылетало ни звука. Как будто пробка в горле становилась. И я все стояла, переводила взгляд с одного удивленного лица на другое, пыталась вызвать чары маски, напомнить, что это не я и не по-настоящему, я будто играю роль в театре мастер Одилона. Но ничегошеньки не выходило.

— Так, ладно. Остальные — расходитесь. Тут придется с глазу на глаз поработать, — прекратил, наконец, мои мучения Жерард.

Девочки ушли. Я «разоблачилась», как мы в шутку называли процесс снятия мантии и маски, и вернулась обратно в кабинет. Жерард сидел в кресле, по обыкновению закинув ногу за ногу и сосредоточенно о чем-то размышлял. Я устроилась на стуле напротив. Мы с девчонками всегда так садились, кружком вокруг него, когда он вел занятия, и смотрели ему в лицо. Я ждала, что он будет отчитывать, как Торми до этого, но он молчал. Тогда я заговорила сама:

— Я понимаю, что это глупо, наивно и неправильно. Все иногда врут для дела, но… У меня не получается, ну, говорить то, что я на самом деле не думаю, притворяться. Как будто все нутро восстает против этого, даже когда я пытаюсь играть в маску.

Я отвернулась. Раньше меня злило пренебрежительно отношению людей к правильным вещам: не убивай, не бери чужого, не изменяй, не предавай, не лги. Но пару раз получив по носу за «идеалистичные взгляды», я стала высказывать их осторожнее, задумываться об обстоятельствах и терпимее относиться к другим. Но все же временами не быть белой вороной мне не удавалось. Тем более теперь у меня появились люди, чье мнение для меня что-то значило. Микаш, Жерард… Я бы не хотела, чтобы последний посчитал меня глупой.

— Не кори себя понапрасну. У каждого человека есть что-то важное, через что ему трудно переступить. А если нет, то это подлинно страшные люди. Не хотел бы иметь с ними дело, — вместо укоров Жерард улыбнулся, взял меня за подбородок и заставил повернуться. — Верность идеалам неплохое качество, редкое в наше непростое время. Но тебе нужно понять, что у нас есть общая цель, великая цель, которая намного сложнее, чем интересы каждого по-отдельности. Важнее даже, чем наши жизни. Ты это осознаешь?

Я обняла себя руками, старательно выцеживая из памяти образ Безликого, его борьбу с тенями, мои видения о конце света. Если перестать закрываться от этого и принять… получается, что Жерард прав. Но почему-то вспомнился Микаш, Вей, папа, прохлада реки в полуденный зной, уютный треск пламени в очаге, азарт схватки с демонами, триумфы маленьких побед… Когда мне было шестнадцать и я злилась на весь мир, мне проще было все отдать, потому что я ничего не любила и не ценила. А когда обрастаешь чем-то дорогим: людьми или воспоминаниями, маленькими наслаждениями — и жутко, непереносимо хочется жить, и чтобы эта жизнь, вместе с трепетной птицей счастья, которую мне удалось ухватить за хвост, длилась как можно дольше. Вечно.