Бог видит тебя, даже на последней парте (СИ)

— Нет, я не хочу! — вырвалось у меня, и я схватила его за руки.

Он резко придвинулся, раздвигая мне колени, нависая.

— А чего же ты хочешь, Петька?

— Я не Петька! Выключи чёртову камеру!

— Нет, Петька, ты на съёмках фильма о Великой русской революции и должен быть таким же решительным и неумолимым, как твои мужественные предки сто лет назад.

«Прямо с языка снял, негодник!» — довольно цокнул языком Демон.

Его рука скользнула под свитер, задрала майку, высвобождая грудь, накрыла и сжала одну, другую. Тысячи его пальцев разбежались по телу, обхватили спину, лопатки, поясницу, гладили шелковистый живот, ямку меж ключиц, шею, ныряли в волосы на затылке. Грудь пылала от кусающих поцелуев, соски поили нектаром неги небо. Где мой свитер и майка? Грубая ткань чёрной скатерти под лопатками. Демонический алтарь, режущий свет лампы, изгибы тела. Прочь! Лампа падает набок, выхватывая его лицо, будто Демон из моей головы обрёл дьявольски прекрасный лик.

— Что это? — по-детски изумился он, спустив с меня штаны, окуная с головой в сладкий стыд. Смотрел, разглядывал, откровенно и беззастенчиво пялился. Лицо горело от прихлынувшей крови. Он приподнял зашелестевшую влажную прокладку, открывая сочащуюся соком желания тайну. Я почувствовала прохладное прикосновение воздуха, а затем что-то большое, горячее и такое же скользкое, задирающее капюшончик, давящее и трущееся о клитор. Снова и снова, снова и снова…

Я жаждала, чтобы он вошёл в меня дальше, глубже. Задрала ноги, раскрываясь перед ним. Его влажный язык обогнул мой запрокинутый подбородок, очертил губы, нырнул в приоткрытый пересохший рот, и я сосала его, как материнскую грудь, его мужской запах и вкус проникали в меня, раскрывая ещё сильнее, до боли отрываемых с души корост. В немыслимой жажде я подала таз навстречу.

— Нет, мой Петька, — прошептал он щекотно на ухо, покинув распахнутый рот.

— Я не Петька, — выдохнула я.

А он стремился языком вниз по шее, ключице, между грудей, на пару секунд захватил один, а затем другой сосок губами; живот, ямка вздрогнувшего пупка, ещё ниже.

— Ай! — вскрикнула я, когда он одним движением оторвал скотч, отбросив прокладку в темноту, и тут же забыла об этом.

Да, здесь! Здесь. Я вновь выгнулась навстречу. Его губы сомкнулись, оттягивая клитор, а язык двигался быстро, быстро, слишком быстро. Я не успела ничего сообразить, как тело пронзило и скрутило оргазмом. Я кончила, выстрелив жидкостью ему в рот, я же Петька, я Петька. Его лицо с мокрыми губами над моим, я открыла рот, он склонился и разомкнул свои, я, как птенец, которому принесли напиться, почувствовала свой запах и вкус, соединённые с его, проглотила.

Его сильные жадные пальцы мяли мне ягодицы и наткнулись на пробку, обошли по кругу, исследуя внезапное препятствие.

— А ты у нас плохая девочка, — произнёс он, оторвавшись от моего рта и скаля зубы.

«Очень, очень плохая, — вторил Демон, — даже не представляешь насколько, накажи её скорее, строго и безжалостно!»

Потянул пробку. Больно!

— Нет! — вскрикнула я.

— Да, Петька, да. — И пробка покинула тело, а её место тут же попыталось занять нечто иное, гораздо большего диаметра, нетерпеливо проталкиваясь внутрь.

Больно!

— Нет! Не хочу!

— А чего же ты хочешь? — вкрадчиво спросили два голоса — внутри и… снаружи?

— Вырваться…

Вырваться из того мгновения, когда я увидела посиневшее мёртвое лицо отца, с закатившимися глазами, раззявленным ртом и ниткой слюны, тянущейся с вывалившегося языка, когда всем телом погрузилась в вонь его опорожнённого кишечника и мочевого пузыря, а душой застыла в криках и боли брата и своего онемевшего, преданного отцом, брошенного, оставленного на произвол судьбы любящего детского сердца.

— Так рвись, — произнёс он и вошёл в меня ещё глубже.

Боль свела мышцы, я попыталась увернуться, оттолкнуть его руками, но куда там, он лишь глубже всаживался в меня.

— Тужься и кричи, — сказал он.

И я тужилась, принимая его полностью, ощущая его прижавшиеся яйца, что, несмотря на всё прочее, было до нелепости приятно, и кричала, вырываясь и рождаясь из самой себя, застывшей в прошлом, в комнате с мёртвым отцом и рыдающим Матфеем, как насекомое в янтаре. А он яростно долбился сзади, будто пытался так помочь, подсадить, подтолкнуть к воле. И с надсадным стоном я вырывалась, расправив нежные, трепетные, но сильные крылья души, и смеялась, до отказа наполняемая его огненной пульсирующей плотью и семенем.

«Совсем девка рехнулась», — вздохнул милый Демон.

*

— И ты возненавидела брата за то, что он хоть и изменился не в лучшую, на твой взгляд, сторону, но всё-таки смог жить дальше без отца и не страдать изо дня в день, как ты? — спросил Василий.

Мы оделись и сидели на стульях лицом друг к другу, соприкасаясь коленями.

— Я не ненавидела, а просто очень злилась на него, мне казалось, что он меня бросил в той комнате с разлагающимся и отравляющим душу трупом. Но теперь я не злюсь, он хоть и ссыкун, но действительно не страдалец, не винит и не пожирает сам себя изнутри.

— Наташ, прости, но мне бежать надо, мои уже заждались, наверное.

— Твои — это кто?

— Жена и сын с дочкой, обещал съесть с ними пиццу в местной кафешке. Я вас как-нибудь познакомлю.

— У тебя есть семья?

— Да, сыну десять, дочке семь, в первый класс в этом году пошла, они славные.

— И ты хочешь нас познакомить и сможешь спокойно смотреть им и жене в глаза после того, что сейчас было?!

Дверь аудитории открылась, и заглянула уборщица со шваброй.

— Ой, извините, я думала, что вы уже закончили репетировать. Вы очень натурально кричали, — улыбнулась она мне, — я прямо заслушалась. Я слышала и других, но у вас явный талант. Да, да, так и есть. Василий Иванович, берите её и не сомневайтесь.

— Мария Степановна, пять минут, и мы уходим.

— Да, да, извините. — И она закрыла дверь.

— Других?! — Я была в бешенстве и не знала, что ещё ему сказать, но и бежать я не собиралась. Хер ему по самые гланды, а не моё бегство!

«Давай, Иваныч, жги, я в тебя верю!» — подбодрил Демон.

— Ты слишком большую важность придаёшь физиологии.

«Правильно говоришь, правильно, давай, переложи всю вину с себя на неё, а потом освободи, и она тебя простит».

— Ты же не комплексуешь так, когда тебе, например, массаж делают или стоматолог пальцами в рот залезает. Но ты молода и ни в чём не виновата…

«Наташ, а он точно меня не слышит?»

— Церковь сделала из секса табу, потому что, в отличие от неё, это приносит наслаждение и делает тебя счастливой. Ты ведь была счастлива, пока в тебе вновь не зашевелились твои тараканы морали. Церковники создают запреты, противоречащие твоей естественной природе, ты не можешь не нарушать их, ведь это равносильно запрету дышать. И они эксплуатируют твоё чувство вины, привязывают им к себе, выжимают из тебя все соки, заставляя ненавидеть себя, своё тело. Я же освобождаю тебя от этого мерзкого чувства вины за своё счастье и радость жизни, принимаю как есть…