Бог видит тебя, даже на последней парте (СИ)

— Нихуя себе заява, — сказал босс. — Это вас в театральном так учат работодателя приветствовать? Культурная, блядь, столица!

— Простите, Адам Вениаминович, это я репетирую.

— И что же, позволь полюбопытствовать?

— «Идиота».

— Что-то я у Фёдора Михайловича таких слов не припомню, или это очередная современная трактовка, ёбаный протест малолетних дебилов против здравого смысла? Да ты садись, Натуль, садись, в ногах правды нет.

Я как подкошенная плюхнулась на кровать и только тут вспомнила про пробку. Одеяло сползло с плеч.

— Не холодно у вас там?

— Н-нет, — сказала я, заикаясь и сдвигая коленки. Мне вдруг почудилось, что на меня кто-то смотрит.

— А у нас в Москве дубарь, застрянешь так в пробке, бензин кончится, и околеешь к едрене фене. Я чего звоню…

— Простите, Адам Вениаминович, клянусь, больше никогда…

— Натусь, ты, собственно, о чём?

— Я?.. Да ни о чём, так…

— А вот врать старшим нехорошо. Мы же всё видим… Когда телефон в сети, а когда нет.

— Я…

— Ты, Натуль… Ну ладно, не боись, повезло тебе, звонков от клиентов не поступало. Скучные вы, питерские, особенно в понедельник поутру, пьёте всё, как Шнур поёт. Но тем не менее клиентская сеть растёт, и твоя задача номер один — найти себе напарницу и завербовать.

— Напарницу? Завербовать?

— Натуль, вот только не надо включать блондинку и изображать из себя дуру. С другими, конечно, можно, но не со мной.

— Так точно, будет сделано!

— Вот, другой разговор. Удачи! — И отключился.

«Что, очко жим-жим?» — ехидничал Демон, а я натягивала стрейчевые джинсы и скромный мешковатый серо-голубой свитер крупной вязки, так как бюстгальтеры тоже лежали в стиральной машинке. Надо не забыть всё развесить сушиться, чтобы не завонялось!

Ощущение стороннего взгляда было настолько сильным, что я даже не смогла заставить себя вытащить из задницы пробку. А, пойду с ней, внутренняя свобода так внутренняя свобода! Вот только от этой внутренней свободы я могла опять запросто потечь, а тампоны у меня, как обычно, кончились ещё позавчера. Придётся у мамы прокладку свистнуть, а они у неё дешевые и шелестящие. Как ей не стыдно с ними ходить? Лишний раз страшно на людях попкой вильнуть, чтобы все не услышали, что у меня фантик между ног. Или это такая сигнализация раннего оповещения для мужиков? Слышишь, шуршу, как змеюка гремучая, значит, у меня месячные, не подлазь. Интересно, что их носят в основном тётки постарше, или они для мужей, чтоб те знали и не приставали? Или для всех, типа, а вот и нет у меня климакса! Пристрелите меня, если я такой стану.

Попив чаю, сбегала на дорожку в туалет и сунула прокладку. Надеюсь, джинсы достаточно облегающие, чтобы она не вывалилась из штанины в самый неподходящий момент.

«Скотчем прилепи, — посоветовал Демон, — а то что, зря волосню сбривала?»

Я знала, что его нельзя слушать, но рациональное зерно в его совете было, и я прилепила прокладку к лобку широким скотчем. Под черепом раскатился Дьявольский хохот.

— Завались, тварь! — прорычала я, выскакивая из туалета и захлопывая дверь.

Мой зассанец-зайчик вновь покрутил пальцем у виска. Докрутишься ты у меня, дай только вернуться. Я тебе другое место откручу.

«Что ты там себе под нос бормочешь? Смотри, чтобы в дурку не загребли. Хочешь, „Фауста“ тебе в оригинале почитаю? Подготовлю к декламированию на разных языках, чтоб было чем экзорциста удивить. Ihr naht euch wieder, schwankende Gestalten, Die früh sich einst dem trüben Blick gezeigt…»

Еле впихнулась в автобус. Куда они только все едут, я-то по делам, а они? Стояла расплюснутая, чувствуя себя килькой в консервной банке.

«Sie hören nicht die folgenden Gesänge,

Die Seelen, denen ich die ersten sang;

Zerstoben ist das freundliche Gedränge,

Verklungen, ach! der erste Widerklang».

Когда не понимаешь языка, Демона даже приятно слушать, хорошо читает, с выражением, и голос не такой противный, но такой же вкрадчивый и насмешливый.

Я ехала, слушала «Фауста» и даже в чём-то ощущала себя им. Размышляла о странности человеческой природы. Люди, что за пределами автобуса, подойди к ним ближе, чем на метр, восприняли бы это как нарушение личного пространства, а сейчас жались друг к дружке, как не жмусь даже я с братом, когда мне одиноко и тоскливо, хоть порой и очень хочется его потискать, обнять, приникнуть к тёплому и родному существу, как когда-то…

А ещё мне вспомнился июньский день и предшествовавшая ему бессонная белая ночь с висящим над горизонтом и ржавыми крышами солнцем, когда я ехала на вступительное испытание по актёрскому мастерству и так же, как сейчас, меня прижали к высокому и серьёзному молодому мужчине. Он стоял, для устойчивости широко расставив ноги, а мне некуда было деть свою, и я поставила её между его ног, прижавшись бедром к паху, но не по своей воле, а потому что меня в него вдавили. Смотрела в пол, вдыхала вонь окружающих людей, и хотелось уткнуться, зарыться носом в его грудь, потому что от мужчины шёл тонкий аромат хвои и свежести папоротников. Я почти так и сделала и ощутила, как бугорок, в который я упёрлась, увеличивается в размерах, наливается кровью, твердеет. Я украдкой глянула вверх на его лицо. Он страдал, мучился, но совсем не винил меня, а скорее винился передо мной, понимая, что я ощущаю его непроизвольное животное возбуждение, реакцию тела на самку и прикосновения. Видимо, неудобное расположение пениса мешало тому нормально выпрямиться, причиняя боль. После того случая с Матфеем и отцом я с большим трудом переношу вид мужских страданий, брат так рыдал… за нас обоих… Стараясь, чтобы никто не увидел, я просунула между нами руку и поправила его член, развернув головкой вверх, и замерла. Было странно приятно и возбуждающе прикасаться к его каменной плоти, даже сквозь брюки.

— Благодарю, — произнёс он тихим, но глубоким, поставленным, богатым на интонации голосом.

Я подняла голову и встретилась взглядом с его тёмно-карими печальными глазами.

— Меня Василий Иванович зовут, — сказал он.

— А меня Петька, — ляпнула я, сама не понимая, что несу.

Этот дурацкий Петька грезился мне, как наяву, стоило заклевать носом над «Идиотом» Достоевского, виделся в отражении, когда в тысячный раз повторяла слова перед зеркалом, следя за мимикой.

У Василия Ивановича высокий лоб с едва заметными морщинками, густая элегантная чёрная шевелюра чуть вьющихся волос, прямой нос, волевой подбородок с ямочкой, красиво и мужественно очерченные скулы. Только шрам на левой щеке да рассечённая бровь немного портили картину или, наоборот, придавали ему вид задиристого дворового кота в отставке.

— Пошлая шутка, — сказал он, окатив меня ушатом ледяного презрения, и отвернулся.

Я вновь с головой окунулась в спёртую, потную духоту автобуса. Меня сдавили так, что я не могла толком вдохнуть, открыла рот, хватая воздух, как рыба на берегу. Мне хотелось закричать, вырваться из этого кольца вонючих, немытых, прогнивших насквозь тел. Дурнота туманила сознание, подкатывала к горлу, уши закладывало, и почему-то слышался плач брата: «Папочка любимый, не умирай, не оставляй меня…»

Когда автобус вильнул вправо к очередной остановке, я, отчаянно работая локтями, протолкалась к дверям и вывалилась наружу. Села на лавочку, упёрлась локтями в колени и, сдерживая рвотные позывы, наблюдала тёмные круги перед глазами и мир, будто потерявший все краски. Остановился и уехал ещё один автобус. В страхе я достала телефон и глянула на часы. До начала экзамена оставалось пятнадцать минут. Я уже опоздала, потому что только ехать ещё минут двадцать. Глаза защипало от подступивших слёз, я шмыгнула носом и вскочила, выглядывая следующий автобус, но его не было, только бесконечная вереница машин всех мастей и марок. Рядом топтался мальчик лет десяти со школьным рюкзаком за плечами и мешком со сменкой в руках. Куда это он в каникулы? По взволнованному выражению лица было видно, что он тоже опаздывает. Поймав мой взгляд, он пожал плечами и сказал: