Бог видит тебя, даже на последней парте (СИ)

— Не влез.

— В следующий влезем, — уверила его я, и он улыбнулся.

На душе просветлело.

— Вон, едет! — радостно воскликнул он.

И действительно, к нам приближался следующий битком набитый автобус.

— Держись за мной, — велела я пацану, он кивнул.

Двери открылись, масса тел нехотя расступилась, выплёвывая лишь одного несчастного, и я ринулась на штурм.

— Граждане, посторонитесь! Спешу на пожар! Дом горит! — завопила я.

— Где горит?!

— Автобус горит?!

Толпа качнулась навстречу, грозя выпихнуть меня обратно.

— Нет-нет! Утюг не выключила! Скорее едем! — крикнула я, хватая пацана за ручку рюкзака и втягивая за собой.

— Вот дура! Напугала.

— Валер, а я утюг выключила?

— А я откуда знаю?

— Да ты никогда ничего не знаешь! Держи сумку, маме твоей позвоню, пусть проверит.

Мы с незнакомым мальчишкой стояли на ступеньке, тесно прижавшись и улыбаясь друг другу.

— Тебе где выходить? — спросила я его.

— На следующей.

— Так тут пешком три квартала!

Он якобы виновато пожал плечами. Вот же балбесы мелкие! Автобус остановился, и мальчишка ускакал, махнув на прощание рукой.

«Почему Василий Иванович сказал, что шутка была пошлой?» — недоумевала я, но моя яойная сущность тут же пришла мне на помощь.

«Ты потрогала его член и заявила, что ты Петька. Естественно, он расценил это как намёк на пейринг Петьки с Чапаевым. И указание, что и сам он гей».

«Он решил, что я обозвала его геем?!»

«Мягко говоря».

«О боже! Но я не имела этого в виду, я вообще ничего не имела, просто вырвалось с недотраха, то есть с недосыпа!»

«Так ему и скажи, если встретишь: „Василий Иваныч, ты не пидор, обозналась!“»

«Смейся-смейся, злыдня… А он что, тоже яойщик? Ведь нормальные люди настолько извращённо умными, чтобы всё это так понять, не бывают. К тому же столь быстро. О, моя остановка!»

Я выскочила из автобуса и побежала к казавшимся мне всегда такими сказочными и таинственными кованым чёрным воротам театрального института. Но вошла я, естественно, не в ворота — они всегда закрыты, — а в высокие тёмные лакированные двери. Перепрыгивая через ступеньку, взбежала по лестнице на второй этаж и заозиралась, ища нужный кабинет и выглядывая знакомые лица. Кругом толклись студенты и поступающие, но никого из знакомых я не видела. Дверь в аудиторию в паре метров от меня открылась, из неё вышла строгая дама с высокой дулей на голове, окинула всех взглядом и осведомилась:

— Скромнова Наталья Филипповна есть?!

Чёрт! Это же я! Не тормози!

— Да, здесь! — сделала я шаг навстречу.

— Где вас, Наталья Филипповна, черти носят, экзамен уже начался! — выговаривала дама, пропуская меня в аудиторию.

Я слишком переволновалась и дальнейшее помню как в тумане. При этом в тумане была именно я, как зритель в тёмном зале, а моё тело и происходящее где-то за ним — на сцене реальности. Мне выдали бланки с вопросами, и я за оставшееся время написала какие-то ответы, как мне казалось, правильные и по существу. А потом сидела, уткнувшись носом в парту и беззвучно шевеля губами, слышала выступления ребят, но не понимала ни слова, потому что всё внимание сосредоточила на повторении своих: «Разве я сама о тебе не мечтала? Это ты прав, давно мечтала, ещё в деревне у него, пять лет прожила одна-одинёхонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот всё такого, как ты, воображала: доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придёт да и скажет: „Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!“ Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдёшь… А тут приедет вот этот: месяца по два гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет — так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало, ну а теперь…»

— Наталья Филипповна… Скромнова!

— А? Что? — вскинулась я.

— Вы готовы? Ваша очередь.

— Да, конечно.

Спускалась к столам экзаменационной комиссии и чуть не упала с лестницы, потому что увидела его — Чапаева. В смысле, перевозбуждённого Василия Ивановича из автобуса. Сидел вторым с краю и ехидно так на меня смотрел. И восседал он там, видимо, с самого начала, притомился уже, я его впопыхах не заметила. А вот он меня заметил и ждал, откинулся на спинку стула, развалился, спросил:

— Что вы для нас приготовили, Наталья Филипповна? — Имя он произнёс подчёркнуто выразительно.

— Монолог Настасьи Филипповны из романа «Идиот» Фёдора Михайловича Достоевского.

— В своём выборе вы ориентировались исключительно желанием показать свою оригинальность в совпадении отчеств?

В чём-то он, конечно, был прав, но эта правота шла пикантным бонусом, а из его уст звучала как вульгарная глупость.

— Вовсе нет! — возмутилась я, начиная закипать.

«Неужели он решил меня завалить? И за что? За то, что член ему поправила, когда он об меня тёрся, старый извращенец?!»

И читаю на табличке перед ним: «Рябоконь Василий Иванович». Рябоконь! Василий Иванович! Я не хотела, но уголки моих губ предательски поползли вверх.

Взгляд на табличку и всеми силами сдерживаемая улыбка не остались незамеченными.

— Василий Иванович, Наталья Филипповна ещё и слова не сказала, а вы уже к ней неровно дышите. Пускай начнёт, — заметила миловидная, но с умными проницательными глазами женщина слева.

— Показывайте, пока ваш мальчишеский задор не остыл.

Намёк на Петьку? Я сосредоточилась, погружаясь в себя и входя в образ Настасьи Филипповны.

— Я вам помогу, — сказал Рябоконь, сбивая меня с настроя и наигранно драматично заламывая руки. — Неужели! — шутовским тоном простонал он за князя Мышкина.

— А ты думал, нет? Я, может быть, и сама гордая, нужды нет, что бесстыдница! — Слова, преломляясь в его надменно смеющемся взгляде, обретали иной, позорящий смысл. — Ты меня совершенством давеча называл; хорошо совершенство, что из одной похвальбы, что миллион и княжество растоптала, в трущобу идёт! Ну, какая я тебе жена после этого? — Он откровенно ухмылялся, глумился надо мной. Боль и обида наполнили сердце. Я продолжила на автомате, без выражения, в страхе нарваться на новое унижение. — Афанасий Иваныч, а ведь миллион-то я и в самом деле в окно выбросила! Как же вы думали, что я за Ганечку, да за ваши семьдесят пять тысяч за счастье выйти сочту? Семьдесят пять тысяч ты возьми себе, Афанасий Иваныч, а Ганечку я утешу сама, мне мысль пришла. А теперь я гулять хочу, я ведь уличная! — Он склонился к соседке и что-то прошептал ей на ухо. Та сдержанно улыбнулась, разглядывая меня. — Я десять лет в тюрьме просидела, теперь моё счастье! Что же ты, Рогожин? Собирайся, едем! — Женщина кивнула его словам. Я запнулась, и она меня остановила:

— Достаточно.

— Но я ведь главное не сказала… — начала я и замолчала, сжав задрожавшие губы.

— Нам вполне хватило, чтобы определить ваш профессиональный уровень и природные задатки. Милая моя, вы выбрали монолог всеми преданной женщины, отчаявшейся встретить человека с чистым сердцем и посчитавшей себя безнадёжно осквернённой, недостойной любви князя Мышкина, а я вижу перед собой наивную, комнатную, простите, дурочку, рассуждающую о своей трагической судьбе, но при этом не имеющую за душой никакого опыта и страданий, помимо своих фантазий, пусть даже эротических. — Члены комиссии заулыбались, а на рядах захихикали. От стыда мне в лицо ударила кровь. — По вашей реакции вы ещё совсем дитя. Я не призываю вас бежать и расставаться с девственностью с первым встречным, но вам надо как-то внутренне созреть, а иначе… вы столь нелепы, что на вас, извините, стыдно смотреть и искренне жаль. Повзрослейте и приходите через год, у вас неплохие природные данные, но вам надо подрасти и лучше подготовиться.