Две войны (СИ)

- А кого ты, черт возьми, видишь перед собой? - вымолвил тот глухо; горькая, беспокойная улыбка, лишь на секунду появившаяся на его губах, застыла в уголках рта. В словах его звучала острая горечь, но не раскаяние. - Скажи мне!

Желтые отблески вырвали из полумрака комнаты зеленые искры северных глаз, подобно магниту, притягивающих все его внимание, все юношеские помыслы.

Джастин прислонился к его коленям и, опустив голову, словно шея была зажата в железных тисках, он до крови кусал губы, говоря о тех чувствах, которые овладевали им:

- Я вижу мужчину, чье страдание не в состоянии предотвратить и для меня это ужасная агония, смертельная рана. Я поразительно болезненно ощущаю, как прочно ты вошел в мою жизнь и что происходит со мной: ты разрываешь меня на части, ты заставляешь меня бороться, когда война уже проиграна, и я стою на пороге гибели. У меня нет никакой надежды, что я благополучно преодолею это ужасное время и только ты моя опора в этом аду. – У него не было возможности заглянуть в себя, попытаться исследовать свои ощущения, поэтому все сказанное было выплеснуто на эмоциональном, неподдельном уровне чувств. Джастин привстал на коленях, подавшись вперед, к Алексу, который, по-прежнему, неподвижно застывший на кровати, с изрядным трудом слушал слова юноши, сидящего у его ног. – Поэтому, если ты окажешься в двух шагах от смерти, по моей вине, то я без промедления вступлю с ней в бой и отвоюю тебя.

Эллингтон сидел безмолвный и неподвижный, с глазами, устремленными на одинокий огонек свечи на столе, слушая с таким величайшим вниманием эти пламенные речи, будто бы от мыслей, вызванных этим признанием, его душа расставалась с телом, сгорая в неровном огне. Джастин положил руки ему на плечи и, слегка его расталкивая, тихо сказал:

- Я тебя не отдам никому.

Чувственность, явственно отражалась на четких чертах бледного лица, выражающего предельное удивление, прогнавшее с него злость, и никакого сходства между этими отрезками эмоций, ни единой общей черты с безумной яростью. Джастину казалось, что какой-то стальной обруч сжал ему горло, перехватил дыхание, сердце билось, как кулак о стену, и он ощутил такое страшное возбуждение, что должен был любым способом дать ему выход. После тяжкой борьбы с безумствующим капитаном, усталость, наконец, была подавлена безудержной страстью и когда это чувство побеждает человека, рассудок следует за ним, рыдая, и предупреждая об опасности: «не делай глупостей». Калверли понимал, что, по-хорошему, ему следовало бы уйти немедленно, исчезнуть, чтобы не губить своим влиянием Алекса, чтобы не прокручивать лезвие ножа в его спине, куда он воткнул оружие своей недавней глупостью. Но разве в этот момент он смог бы оторваться от этого лица, убрать руки, скользящие по светлым волосам, обводящие контуры скул и губ? Даже под дулом револьвера, он не отпустил бы этого человека от себя, вкладывая в губы Александра всю свою поддержку и отчаянное дыхание, остановившиеся в злосчастном водовороте страха за его жизнь. Пусть он сам будет на краю, пускай его жизнь станет камнем на шее: только бы в последний раз впитать в себя это лицо, стиснуть так, чтобы на белом остались темные следы пальцев и говорить слова - обыкновенные, простые, но каждое, нужно вырвать из себя с мясом:

- Алекс, пожалуйста, сделай так, чтобы они не получили тебя. – Шептал Джастин, болезненно впиваясь ему в губы, ведомый его руками, отзывчиво стиснувшими плечи, прижимая сильнее, даря более глубокие ласки.

Но эти прикосновения были лишь мимолетными; единственным и главным объектом был рот, который Джастин осыпал вздохами, скользил по губам, прижимая ладони к щекам. С закрытыми глазами он видит то, что теперь происходит, - это не мираж и не видение, - Алекс, и вправду, рядом с ним, невредимый и живой, снова являющийся самим собой; они здесь и все это не сон, в котором они застыли. Этот мираж, который может прервать любая мелочь, даже простое движение век, больше не властвует над ними.

- У меня месяц, Джастин. – Выдохнул Эллингтон, опрокидывая его на себя, ложась на кровати. - Мне дали ровно четыре недели, чтобы исправить все стратегические ошибки.

- А что потом? – Изумленно спросил Калверли, нависая над ним, опускаясь ниже и, не дожидаясь ответа, который, скорее всего, окажется фатальным для них обоих, начинает целовать его грудь, поднимается выше, пройдясь губами по острому кадыку, отмечая, как сильно тот похудел за несколько недель их одиночной игры. На шее запульсировала, забилась в учащенном ритме, голубая жилка, и Джастин быстро обвел ее четкий контур языком, спустился к ключице, оставляя след из коротких отрывистых поцелуев, щекоча языком нежные углубления в основании шеи.

- Неважно, что потом. – Говорит капитан, запустив пальцы в волосы и притягивая лицо Джастина к своему, с напором прижимаясь к его губам, и раздвинув их, его язык погрузился в глубину рта.

Алекс нежно гладит его нёбо, то поглаживает щеки изнутри, то щекочет уздечку языка, то посасывает губы. Продолжая целовать, одной рукой поглаживает затылок, пропуская через пальцы жесткие, слегка волнистые темные волосы. Млея от сладострастия, Джастин стонет ему в рот, и, теряя терпение, кладет руки на поясницу Алексу, приподнявшемуся к нему навстречу, и одним резким движением переворачивает их, меняя местами, оказываясь придавленным к кровати его весом. Джастин никогда еще не задумывался над тем, чтобы быть сверху, хотя одна только, шальная мысль о том, чтобы овладеть Эллингтоном, способна была бы привести его к незамедлительной разрядке. Он не был уверен, что Алекс, вообще, когда-либо, позволит ему это и просить не собирался, так как, отдаваясь, он сам терялся на грани рассудка. Джастин горел, истлевал в том живительном пламени, которое сжигает всякую материальную грубость, отделяет душу от тела, вечной и сладчайшей связью. Как два стервятника, обезумевшие от мяса, до которого не могли добраться долгие недели утомительной жизни в пустыне, и, предавшись самым не воображаемым эксцессам, выплеснули, наконец, свое желание, добравшись друг до друга. Калверли не замечает, когда его штаны оказываются отброшены в сторону и на нем остается только тонкая рубашка, но она совершенно не мешает ни ему, ни Алексу, потому что жар, идущий от их кожи, словно ртуть, гоняющая кровь в жилах, обжигает неистово, даже через льняную ткань - Джастин не намерен терять время, торопясь ощутить себя поистине живым, поэтому, когда Алекс кладет руку на внутреннюю сторону его бедра - он, постанывая, подается вверх. Эллингтон уже явно не способен ждать и судорожными движениями, освобождаясь от одежды, еле сдерживая бьющее в мозг и срывающее все тормоза, возбуждение, берет его, решая обойтись без подготовки.

Ему едва удалось протолкнуть головку члена, в судорожно сжимающееся, не готовое к такому безжалостному напору, отверстие ануса, как Джастин, коротко вскрикнув, привстает, опираясь ему на плечи. Оказавшись сидящим на его коленях, он начинает медленно опускаясь вниз, насаживаться на него, закусив губы, шире раздвигая ноги, пытаясь максимально расслабиться и помочь Алексу, как можно более плавно, протолкнуться через плотное кольцо мышц. Держа любовника за бедра, Эллингтон помог ему сесть чуть глубже, направляя, но Джастин не успел впустить в себя орган на всю длину, остановившись через несколько секунд, тяжело глотая воздух пересохшим ртом, прикрыв глаза от саднящей боли, ожидал, когда она переродится во всепоглощающее удовольствие. Принимая Алекса в себя, он уже давно не разделял эти два, диаметрально противоположные, состояния. Боль и наслаждение были неразрывно связаны между собой, как свет и тьма, сменяющие друг друга на небосклоне, но сталкиваясь, они порождали великолепную вспышку рассвета. И эта боль, так же неразрывно связывала его с Алексом, как и наслаждение, даримое им. Пальцы Алекса, успокаивающе поглаживали его взмокшую спину, перемещаясь на грудь и слегка задевая ногтями соски, даря такие острые ощущения, что он отвечал ему дрожью тела и тихими стонами-полувсхлипами.