Две войны (СИ)

Он испытывал противоречивые чувства, не находя выхода своей радости и злости: с одной стороны, он узнал от Эдгара, что Алан оставил Техас, встретив неожиданное сопротивление Оклахомской артиллерии, подоспевшей к Остину, в последний момент наступления, когда столица Техаса уже готовилась принять верную смерть. Это значило, что семья Калверли в порядке и пока им ничего не угрожает, так как генерал Эллингтон отступил и вернулся в Вашингтон для подготовки нового плана. А с другой стороны была дикая злость на младшего Эллингтона, который в самые короткие сроки приблизился к Ричмонду и вынудил город капитулировать. Джастин проникся мыслью, что не имеет никакого права испытывать к себе чувство уважения, так как сидит, сложа руки, хотя, что делать он совершенно не знал. Только понимал, что поминутно, даже в момент самой сильнейшей желчи, постыдно, осознавал в себе неспособность выразить всю накопившуюся злость, боясь вновь разозлить Эллингтона, агрессивные вспышки которого, до сих пор не утихали. Под влиянием своего страха и молчаливого протеста, он, уже почти месяц, сам на себя скрежетал зубами и страдал бессонницей, проводя над собой экзекуцию, зная, что ничто не способно прекратить его, никому не слышное, самобичевание. Александр все меньше времени проводил рядом с ним, больше работая, чаще выезжая в город. Джастин страдал в одиночестве, неизменно пребывая в состоянии легкой или более жесткой депрессии, которая обострялась в силу разных обстоятельств, глубоко переживал свою беспомощность и крушение всех надежд, свою неспособность взять в руки оружие и пойти воевать за свою столицу. Джастин, скрипя зубами, признавал превосходство северной армии - чего стоил один капитан - безумный полководец, по приказу которого выжгли половину Джорджии, всю Северную Каролину, Вирджинию, Индиану и Алабаму, а теперь он указывал своей рукой на оставшийся у Конфедерации, пока невредимый, город – Атланту.

Джастин готов был прирезать его за это, ведь в городе были старики, тяжело раненные солдаты, женщины, оставшиеся без своих мужей, которые не в состоянии были держать осаду войск Союза и все, на что они были способны – это пытаться выжить, посреди пылающей Конфедерации. Александр привык двигать войсками с той же легкостью, с какой шахматист передвигает фигуры на шахматной доске, хотя и сам сознавался Джастину, что ненавидит любые игры, - будь то логические или азартные, но часто любил повторять: «Я превратил всех генералов в простые пешки».

- А Атланта? – тихо осведомился Джастин, поворачиваясь. - Тебе же она не нужна, Алекс, она слаба и беспомощна. Отзови Эрика из Джорджии.

Эллингтон удивленно уставился на него; на лице капитана не было и следа гадкой ухмылки, никакого высокомерия, словно его застали врасплох и он не успел вооружиться своим обычным выражением.

- Потому мы ее и возьмем в считаные часы, это будет самая легкая и чистая победа.

Однако Джастин не услышал грубости в его голосе, никакой злости, просто он, снова показал прежнюю бесчувственность, которая, последнее время, стала преградой между ними.

- Александр, я тебя прошу, остановись… там тысячи невинных людей из всех Южно-Атлантических штатов, они же ни в чем не виноваты, там женщины и дети. Будь благоразумен, не делай этого! – Калверли ощущает себя так, словно его перенесли в мир чистых, оголенных эмоций: они гложут его, становятся все более неуловимыми, вытесняют из сознания инстинкты.

Он понимает, что ему остается только взывать к основным, самым глубинным человеческим чувствам внутри Алекса, убеждая сделать обдуманный выбор. Его грубость и безразличие были невообразимы; Алекс, то ли в силу своей прогрессирующей болезни, то ли из-за каких-то личных убеждений, испытывал противоестественное, непреодолимое отвращение ко всякому человеческому горю.

- И там остатки вашего Эскадрона. - В глазах Эллингтона застыли злость и неудовлетворённость, а сам он побледнел от ярости, но голос его оставался пронзительно холодным и подчеркнуто отвлеченным.

- Мы проиграли, это конец. Они уже ничего вам не сделают. Если к концу недели ты займешь нашу столицу, то сможешь объявить на международном конгрессе о конце гражданской войны.

“…и отпустить меня. Я хочу вернуться домой”.

Казалось, Алекс смотрел на него откуда-то издалека, будто не слушая, совершенно не понимая всю боль, звучащую в его голосе, умышленно не глядя в каре-зеленые глаза, не замечая, как силы стремительно покидают его. Джастину захотелось вздохнуть, чтобы избавиться от мучительной боли в левой стороне груди, ему отчаянно нужно было вдохнуть, но воздух вокруг загустел, словно плавился, как марево над землей в знойный день. Он едва сдержал себя, однако он не помрачнел, не изменился в лице, но стараясь не выдать охватившую его дрожь, сжал руки в кулаки, ожидая ответа.

- Нет, пока держится Джорджия, я не созову конгресс, даже если мои ребята будут свободно гулять по Ричмонду. – Протянул Эллингтон решительным, небывалым тоном, с полным сознанием того, что делает. - Не делай напрасных попыток.

- Это безумие, Алекс! Я умоляю тебя остановиться, ты же убьешь невинных людей.

Джастин чувствовал тупую боль от осознания того, что он не в силах что-либо изменить, - это была слепая боль горести, какую ощущает раздавленная улитка в саду, лишившись своего панциря, и этому моллюску остается только безысходность, - высыхать под жесткими лучами солнца. Именно чувство свершившейся беды всё острее и острее овладевало его сердцем, накрывало влажным одеялом, рождающееся в душе состояние безысходности и беспомощности, слабости перед несокрушимой силой.

- И это должно меня остановить? – Он насмешливо посмотрел на Джастина, скривив полные губы в едкой улыбке, и сложил руки на груди.

Калверли побледнел, у него похолодело в груди и в животе, а сердце забилось, точно во всем теле сразу и показалось, на миг, что он оглох от шума крови, бурлящей в жилах.

- Ты просто спятил. - Злость туманила разум, боль тугим свинцовым комком собралась в горле, но он почти с наслаждением видел, как меркнет ненавистный оскал на лице капитана и только через несколько быстрых секунд, Калверли понял, что с ним что-то происходит и резко кинулся к нему.

Эллингтон качнулся было вперед, но в последний момент схватился за стул и отшатнулся обратно, в этот миг Джастин подхватил его под руки и облокотил спиной о стол, придерживая за плечи. Он побоялся разжать пальцы, но поспешил ослабить хватку, будто бы Алекс был столь хрупким, что мог развалиться на части под его руками.

- Алекс, что с тобой? – голова капитана безвольно упала на грудь, и он тихо простонал что-то неразборчивое, но от его болезненного голоса у Джастина подкосились ноги. - Ты пугаешь меня… Позвать Эдгара?

- Нет, не надо. - Глухо произнес тот, в сложенные ладони, закрывая слезящиеся глаза и судорожно вдыхая носом воздух.

Джастин, хотел было возразить, что помощь лечащего доктора необходима, так как сам он ни черта в этом не смыслил и порядком растерялся, одолеваемый своим испугом, но вдруг рука Эллингтона, с неожиданной силой, схватила его за предплечье:

- Останься.

Казалось, что его сломанное дыхание, как будто проникало в Джастина, и тот поспешил словить его, приблизившись к низко наклоненному лицу.

- Алекс? О, черт, у тебя кровь идет! - через пальцы просачивались маленькие багровые капли, скатываясь по кистям за рукава рубашки, и Джастин едва смог отвести окровавленные ладони от лица Эллингтона: словно все мышцы его тела разом одеревенели.

Леденящее светило холодного разума, сейчас же, зажглось в зеленых глазах, и Джастин увидел, как светлеет взор северянина, встретившись с его обеспокоенными глазами, как безумие медленно сползает и растворяется у них под ногами. Джастину казалось, что Алекс сидит на костях своего умирающего безумия, зная, что из праха вновь возродится болезнь. Столь же неожиданно, как и прежде, но, сбрасывая со своих плеч бледный саван эгоизма, Алекс вновь ощущал дрожь от горячего потока крови в своем, ожившем теле, и Джастину до боли в пальцах захотелось обнять его.