Две войны (СИ)

Эллингтон отдышался и, повинуясь нервной привычке, достал карманные часы, размышляя, успеет ли он навестить доктора Тиммонза, который, еще около двадцати минут, должен быть где-то на территории гарнизона, пока его экипаж не прибыл. Он обтер тело влажным полотенцем и быстро оделся, но, уже выходя, задержался на миг, посмотрев на мирно спящего парня, чье присутствие делало его унылое существование намного ярче и живее, даря второе дыхание. Александр улыбнулся уголками губ и поднял с тумбочки книгу, которую Джастин начал читать и первое, что он увидел на раскрытой странице, заставило улыбку исчезнуть с лица:

«Говорят что лучше всего, когда боятся и любят одновременно; однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх». (8)

8. Макиавелли - «Государь» [XVII c.49]

*

Вначале появилось лишь смутное ощущение - так чувствуешь себя, захворав и просыпаясь с тяжелой головой, - все гудит и ходит ходуном от мыслей. До сих пор Джастин жил, почти бездумно, в своем ограниченном тесном мире, заботился лишь о том, что казалось значительным или забавным людям, которые им управляли, будто бы навязывая свои мысли человеку с ограниченным разумом, никогда ни к кому не проявляющим горячего интереса. Он давно растоптал и похоронил для себя понятие «честь» и «долг», понимая, что настоящие душевные потрясения были ему неведомы до этой войны и плена. Все его домашние дела были упорядочены, вся его жизнь была распланирована. В силу воспитания он покорялся семейному долгу, соглашаясь на свадьбу с женщиной, которая была для него сущим демоном - ведь он мечтал когда-то разделить заботы и радости с помощницей и супругой, в одном лице. Хотел выбрать одну из тех превосходных женщин, которых зовут хлопотуньями, из разряда тех домовитых хозяек, что всегда суетятся и трясутся над детьми. Но он всегда знал, что это, может случиться не ранее, чем второе пришествие, а до этого момента, он получал земли и деньги своей супруги, его первенец, мог наследовать громкий титул, становясь единственным кровным представителем мужского пола, в этой аристократической семье, после старого графа – отца Женевьев. Как какой-то проходимец и альфонс, и дело принимало несколько одностороннее направление: казалось, что вся его жизнь посвящена непрерывному, самозабвенному, не имеющему ни конца, ни края служению людям, которые навязывали ему свои интересы. И так вплоть до момента смерти, так же запланированной: в мягкой постели, в изголовье которой будут стоять его наследники, покорно и горестно склонив головы, и они же, - прелестные и послушные, любящие дети, словно стервятники, накинутся на его, еще не остывшее тело, борясь за наследство покойного отца. Беспечность царила в сердце и в мыслях Джастина, пока не пришла проклятая война. Словно, неожиданно, что-то случилось, сломав его мир и пропустив в него огорчения и боль, которые смутили поверхность его души. В тот короткий миг осознания, когда лейтенант стал тем, кто он есть, и, глядя в полные гнева глаза своих противников, в которых отражалась, неведомая ему прежде, глубина человеческого страдания и низости - словно какая-то плотина рухнула в его душе, и наружу хлынул неудержимый поток горячего понимания, вызвав скрытую лихорадку, которая для него самого оставалась необъяснимой, как для всякого больного его болезнь.

Для Джастина все, что относится к прошлому, словно опустилось на дно морское, просело под натиском темной воды; у него есть воспоминания о прошлой жизни, но образы утратили свою живость, стали мертвыми и ненужными, как изъеденные временем мумии, застрявшие в сыпучих песках таинственного Египта. Припоминая свою жизнь в Техасе, он видел лишь страшные, покрытые плесенью обломки, которые скрипя, опускались на темное дно. Джастину, все чаще, кажется, что его собственное существование уже закончилось, но на обломках затонувшего корабля его жизни, быстрым темпом, воздвиглась новая, более совершенная жизнь, способная подняться на поверхность его моря и причалить к удивительному Авалону его сознания.

Джастин сидел, пристально глядя в огонь, вспоминая извилистые тропинки своей короткой жизни и чувствуя, как бурлит внутри него подогретый океан, выплескивая наружу грязные волны дикого прилива, поднявшего со дна весь хлам и мусор того, что должно было кануть в пучину и остаться в ней до конца времен. Пока не высохнет шар земной или его душа. При всем том, что его жизнь теперь походила на отдых в парижской вилле Донохью, он никак не мог отключиться от своих несчастий — это у него точно камень внутри, который он перекатывает с места на место, сажая корабль на мель, выбрасывая все карты, ломая навигаторы и загоняя себя в тупик.

Источником, откуда он черпал свои жуткие наслаждения, были долгие зимние вечера, которые он проводил в комнатах капитана, но чаще всего, глядя на Алекса, он ощущал нервную дрожь наравне с вожделением и от этой смешанности собственных чувств, сходил с ума. Страшно и неожиданно хорошо, было быть ничем не обязанным, у него уже не было ни перед кем той ответственности, которую возложили на его плечи вышестоящие, о которой и предупреждал Джефф в письме. Нет ненависти, нет любви, нет забот, нет предубеждений, только страсть – одна, нервно листающая страницы, страсть, с раскрасневшимися впалыми щеками и лихорадочно блестящими зелеными глазами.

- Так дашь или нет? – спросил Джастин, не отводя взгляда от танцующего пламени, до боли в глазах, всматриваясь в горящую точку.

- Я уже сказал свой ответ. Это не обговаривается. – Огрызнулся капитан, отшвырнув очередной лист и метнувшись к окну, через которое пробивался легкий сквозняк. – Черт. Что ж холодно так… эти твари, вообще, ополоумели? Я что, котельную для вида построил? – его голос резанул Джастина по ушам, словно ядовитое лезвие, и он вздрогнул, оглянувшись через плечо, недовольно посмотрев, как тот резким движением задергивает шторы.

У каждой медали есть не только две стороны – темная и светлая, но и ребро – частичка безумия. Были вечера, озаренные страстью и наполненные нежностью, как бокал бордовым вином – густым и сладким. В такие моменты Алекс мог рассказать за один вечер столько историй, сколько его слушатель мог бы переварить в течение месяца, и Джастин видел, что он, в действительности, наделен огромным количеством талантов наравне со своими недостатками: он обладал поистине великолепной памятью, был красноречив и умен. Джастин понимал, что новизна не страшит капитана, потому что ничто не было для него ново: постоянно следя за развитием событий в мире, наблюдая за чужой жизнью, видя, как меняются люди, как они высыхают и опадают, словно листва, покидающая дерево жизни, Алексу удавалось получать из всего этого знания. От того и все его разговоры, были весьма любопытны для собеседника. В нем было множество суждений о человеческой природе, и, говоря про людей, он всегда употреблял, какой-то, вместе с тем важный и насмешливый способ выражения так, что нельзя было угадать, в самом ли деле он считал людей бесхребетными тварями, неспособными к выживанию, или опять все сводил к шутке.

Каждое его желание – прихоть, воля – кровавый бой с доводами больного рассудка, любовь – пылкая страсть. Его сердце готово вспыхнуть от солнечного луча или от адской искры, одинаково жарко и ярко, оно может спалить находящегося рядом или согреть его и, чаще всего, Джастин грелся в этом огне, изнывая от будоражащей душу сладкой лихорадки, но бывали вечера, подобные этому, когда на его теле появлялись все новые и новые ожоги.

Природа одарила Эллингтона всем, что делало бы его человеком в нравственном смысле, но извращенные предрассудки северного воспитания, небрежность его народа, изувечили в нем все, что некогда было опорой для его души – теперь в ней оставалось место только для двух крайностей: болезни, съедающей его заживо и страсти - поглощающей эту хворь. Но иногда, Джастин не мог заглушить в нем эти странные, душевные метания, иногда его сил было недостаточно, чтобы пробудить вторую крайность его души, и тогда зверь, внутри Эллингтона, выходил наружу и точил зубы о шеи окружающих. В такие моменты, Джастин старался не выходить из комнаты, чтобы не нарваться на его гнев, но сегодня все было иначе.