Две войны (СИ)

Джастин прикрыл глаза, вспоминая родной дом. Он удивлялся красочности своих воспоминаний, хотя прекрасно знал, что произойдет, - все это уже было; вот сейчас он шагнет в просторную, высокую белую прихожую с полом, отсвечивающим, как лед, и в дальнем ее конце, в дверях комнаты, освещенной неверным светом камина, появится мать и улыбнется. Она пойдет ему навстречу, нетерпеливо постукивая каблуками, поднимет лицо, слегка склонив голову набок, чтобы сын смог запечатлеть на нем положенный поцелуй. Материнские глаза, блестящие и чуть-чуть раскосые, будут смотреть на что-то, за его спиной… Джастин вынырнул из омута воспоминаний и судорожно всхлипнул, понимая, как он на самом деле утомился от такой жизни: жизнь износилась, высохла, истончилась страданием и мучительным страхом, а душа закаменела, покрылась несмываемым слоем пыли. Обнаженный и морозно-холодный, камень в груди пылал жарчайшим внутренним огнем, который рвался наружу, придавая сил. Джастин так не хотел сдаваться, ему невыносимо хотелось увидеть родных, еще раз пройтись по алее и истоптанным дорожкам, ведущим к беседке у ручья. Он хотел домой.

За спиной послышался вздох, такой тяжелый, как если бы этот человек только что вынырнул со многофутовой глубины. Оглянувшись, Джастин, с еще большим удивлением, увидел, на диване Алекса, похоже, что уже совершенно обессиленного и судорожно стирающего испарину со лба. В одной руке он небрежно крутил бокал с какой-то вязкой дрянью, в тусклом свете, казавшеюся черной. Черты лица его сковал мороз, глаза стали серые, словно он весь был пропитан льдом.

Джастин лежал, как неодушевленный предмет, лежал очень долго, потому что не мог понять, что происходит. Эллингтон не двигался, только единственным, механическим движением, продолжал крутить бокал, но все остальное тело его застыло. Тело, в котором затаилось движение - игра множества форм, слившихся при этом в единый образ силы. Тело полное скорби, угрюмого огня, торжественной мужской боли в судорожном сжатии мышц - вся его поза выражала страдание.

Джастин не подавал голоса, глаза его были сухи, их жгло и резало, будто бы веки воспалились от неведомой инфекции. Он лежал так под грузом ночи, тьма навалилась на него, словно крышка гроба и каждая минута была гвоздем в этой крышке. Запах болезни витающий в воздухе распространял свой призрачный яд, проникал в ноздри, сея горьковато-сладкую боль в легких, и вот, будто чья-то рука дрогнула, просыпав отраву, разрешая Калверли на миг вздохнуть полной грудью и спросить:

- Давно я здесь?

Эллингтон впервые за несколько минут, - а возможно и часов, - подал признаки жизни. Он поднес бокал к сухим губам, но, так и не притронувшись к нему, сказал, тихо, угрюмо и его голос звучал как после длительного молчания:

- Не возражаешь? В порядке северного гостеприимства, так сказать. – Эллингтон отсалютовал Джастину и отхлебнул из бокала.

“Он пьян. Ох, черт…”

Холодная волна обдала Калверли, так что он в испуге сжал руки и еле слышно произнес:

- Не думал, что у вас принято пить в одиночестве.

- Нет, - после секундного колебания ответил тот, не отводя взгляда от золотых отблесков, пляшущих на хрустале, - у нас принято никому ничего не рассказывать, а алкоголь развязывает язык, потому у нас и не пьют с кем-то.

Калверли смотрел на пожелтевшее, сухое лицо с заостренным носом, почти не узнавая того статного молодого человека, один взгляд которого заставлял его трястись от страха. Сейчас он видел измученное существо, застывшее на пределе своих возможностей, скованное странной цепью - неосязаемой и невидимой. Этот жестокий лицемер и сладострастник с каменным сердцем сейчас был почти что беззащитен. Джастин помнил, как проливал перед ним кровавые слезы, не смягчившие его свирепого сердца. Теперь Джастин явно видел, что этот человек в полной мере прочувствовал возмездие за свои деяния - он был готов призвать в свидетели свои глаза и уши, так как они его не обманывали, точно демонстрируя презренные раны на душе. Боль его была настолько тяжелой, что кругом нее собиралась и застывала в воздухе какая-то роковая тень, состоящая из сомнений, волнений и терзаний и эта тень погружает сознание Александра в холодную, ядовитую и жгучую смесь, под названием - отчаянье.

- Я бы тебе предложил, но врач запретил тебе употреблять что-то крепче глинтвейна. – Сказал Эллингтон охрипшим, но не совсем еще пьяным голосом, кивнув на бутылку, стоящую у его ног. Джастин, неуклюже пытаясь отвести глаза, посмотрел на подрагивающий огонек в лампе. - Это ром. Грог, если точнее. – С коротким смешком добавил Эллингтон, запустив руку в слипшиеся от пота волосы. - Скотское пойло, честно говоря. В самый раз.

Джастина не оставляла твердая уверенность, что перед ним разворачивается очередное действие спектакля, но на этот раз ему не хотелось играть свою никчемную роль. Он был раздавлен болью, выжат усталостью.

- Глинтвейн? – спросил он, смутно припомнив вкус виноградного вина с пряностями, которым поила его мать при малейших признаках простуды. - Что со мной?

- Легочная болезнь.

- Насколько это серьезно? И почему ты так озаботился моим здоровьем, если по твоей же вине я лишился его? – Джастину показалось, что он расшатывает больной зуб, боль от которого терзает его уже много ночей и дней подряд, не отпуская, и по этой причине ему было крайне необходимо избавиться, если не от самой боли, то от пораженного зуба – точно. - Почему для тебя это так важно, капитан Эллингтон?

Тот лишь качнул головой, как человек, сознающийся, что не в силах ответить точно; но этот простой жест оказался красноречивее любых слов. Нет, он не знает, почему его это так волнует, словно бы он сам не до конца осознает всю тяжесть увечий нанесенных Джастину.

До этого момента Эллингтон представлялся безукоризненно вменяемым и здравомыслящим, несмотря на количество выпитого, но, попытавшись открыть одной рукой закупоренную крышку очередной бутылки, Алекс выронил из второй руки бокал, и жидкость расползлась вязким коричневым пятном по полу.

- Моя вина лишь в промедлении и собственной глупости. – Задумчиво отозвался Александр, сжав в руках так и оставшуюся закрытой бутылку, его потемневшие глаза, в неровном свете, казались пустыми ямами. - Я едва рассудка не лишился, молясь всем богам, чтобы ты выжил! Я четыре дня не мог заставить себя отойти от твоей кровати, слушал твое дыхание и клял себя, если засыпал хоть на несколько минут. А когда, я уж было, подумал, что лишился тебя, ты вдруг позвал меня по имени.

Джастину показалось, что его оглушили по затылку, он слушал и не мог поверить, что несгибаемый капитан отступился от своих интересов, пошел против законов рассудка, поступился своим покоем, да и вообще послал всех к черту на четыре дня. Разве мог человек, не знающий настоящего значения добродетели, сидеть в душной комнате наедине с умирающим врагом, которого еще недавно сам был готов отправить на тот свет?

- Как можно лишиться того, кто никогда не принадлежал тебе? – вместо этого спросил Джастин, чувствуя непреодолимое желание высказаться, все равно кому, главное, - глядя в глаза, чтобы еще можно было вспомнить о том, что он человек, и имеет на это право.

Эллингтон вздрогнул и закрыл глаза; на искаженном страданием лице возникла тень, казавшаяся нерушимой, застывшей. Джастин, глядя на него, упивался его неизвестной болью и, в тот же момент, озлобленно ненавидел себя за сострадание, вызванное странным порывом приблизиться и просто сесть рядом с этим человеком, чье несчастье вырывалось наружу сдавленным хрипом, - слишком безнадежным, чтобы поверить в его неискренность.

- Не принадлежал? – Эллингтон, покачиваясь, встал с дивана, взрываясь, то приглушенными, то громкими восклицаниями. - Не принадлежал?! Кого ты хочешь обмануть, меня или себя? Кого, Джастин? Боже мой! - Он сжал дрожащими руками голову, будто намереваясь раздавить свою боль, загнать ее обратно в свое нутро и закрыть на семь замков в неизвестности, скрыть, вырывающиеся на поверхность, тайны своей сущности, но боль его дышала этими словами и они выплескивались из него, как кровь из разорванной артерии. - Я не знал, что есть человек, которому под силу сотворить со мной подобное, но будь ты проклят, мерзкое отродье! – Эллингтон одним размашистым движением поддел стоящую на полу бутылку и швырнул ее через всю комнату, где стекло сошлось с деревянной отделкой стены, разлетевшись с оглушительным звоном по комнате.