Две войны (СИ)

- Только не к нему, прошу Дерек. - Слова его обессилели и увязли в кровавом кашле.

6. Серый орех - Южане перекрашивали трофейные мундиры, снятые с тел погибших северян, с помощью самодельного красителя, изготовленного из скорлупы грецкого ореха, отчего мундиры приобретали желто-бурый оттенок вместо стандартного, серого. Кличка была распространена среди янки.

*

Джастин слышал шум многих голосов — это наплывало отовсюду, звучало из всех углов и подземелий замка. Он проснулся во тьме, почувствовав боль в голове, нарастающую с каждым стоном и криком, которые принадлежали не кому-то, скрытому за навесом темноты, а ему самому, мучавшемуся в припадке горячки. Джастин почувствовал, как по раскалённой коже ползут прохладные капли слёз: ему показалось, что это его глаза лопнули от температуры и медленно стекают по щекам. Он знал, где находится, и от этого знания, становилось в тысячу раз хуже.

Почувствовав новую боль, он закрыл себе лицо и, обессиленный, изнеможенный, заснул новым, тяжелым сном. И в том сне явилось ему нежеланное сновидение. К нему больному пришли мертвые, они тянули к нему руки и среди них стояли Стив, Норманн, Клиф. Друзья беззвучно раскрывали рты с прогнившими зубами, что-то говорили бескровными, синими губами, о чём-то плакали кровавыми слезами и что-то просили. Из чёрных ртов их выпадали трупные черви, уже не белые, а багровые, напившиеся крови, они ползли к Джастину. Он в панике пятился от них, понимая, что если покойные товарищи схватят его - то ему не жить. Он ступил назад, шаг, другой и вот он уже падает на что-то мягкое, все вдруг стало таким знакомым, он знал, что был уже здесь, во сне или наяву, — уже был здесь. Он лежит в могиле, которая являлась ему перед боем, как зловещий знак, могила, на краю которой он всегда стоял, но в последний момент ему всегда удавалось избежать смертельного падения. Только не сейчас. Он не мог выбраться из неё, земля сырая и проседает у него под руками, раздутые тела, словно песок не дают ступать ровно, проглатывают в себя, кости трещат под его ногами и он падет на тела. Они все сгнили, мясо отваливается от кости, тела, по-разному скорченные - все в язвах и крови, глаза уже не видящие, затянутые пленками. Одни — еще покрытые истлевающими лохмотьями, бывшими когда-то военной формой. Другие — уже нагие, белёсые, от вороха трупных червей, которые еще извиваются, шевелятся, живут. Они единственные кто способен на это. До смерти измученный и обессиленный, больной, в лихорадке, Джастин упал на трупы и зарыдал от усталости, боли и страха, от своего бессилия, которое морозно-холодным потоком прожигало в нём дыру. Он был совершенно один перед лицом смерти. Он поднял глаза, полные слёз и увидел его. Над могилой словно изваянье, пепельно-бледный, стоял Александр Эллингтон, единственный живой, тот, кто был за гранью смерти, не подвластный её силе. Капитан стоял на самом краю и смотрел на гору трупов непроницаемым взглядом, смотрел сквозь Джастина, не замечая его, или не узнавая в нём своего пленника.

Джастин, мужественно набрав воздуху в легкие, окликнул его, из последних сил приподнялся и махнул дрожащей рукой:

- Алекс! – воскликнул Джастин, понимая, что если не этот человек, то уже никто ему не поможет и могила поглотит его, как и сотни солдат, покоящихся здесь. – Алекс! Взгляни на меня, молю!

Зелёные глаза пронзили его насквозь, и в следующую секунду Эллингтон уже держал его за руку, вытягивая из смертоносной ямы. Джастин не мог устоять на ногах: он растянулся на земле возле могилы, краем глаза наблюдая, как воронка затягивается землёй, погребая тела погибших. Ещё немного и он сам бы оказался среди сырого, вязкого мрака. Если бы Алекс оставил его там умирать… Руки Эллингтона ложатся ему на грудь, спокойно поглаживая, утешая бессвязные рыдания и стоны. Глаза, глядящие на него, не скрывают больше ничего в своих изумрудных глубинах: в них плещется страх, волнение, забота и что-то ещё, нечто, которое Джастин уже видел в этих бескрайних озёрах, но так и не смог осознать.

Глаза заполнились сплошным кровавым туманом, лицо Алекса расплылось. Джастин, простерев руки, тяжелым литургическим движением попытался дотронуться до этого лица, просто чтобы убедиться, что тот ещё здесь, не мерещится ему, что он не покинул его наедине со своим страхом и одиночеством. Рука безвольно упала, и Джастин закрыл глаза; в него стала проникать боль. Сперва она пронизывала мелкими порывами, но потом стала усиливаться, расти, и он полностью захлебнулся ею.

- Не уходи… Не оставляй меня, – взмолился Джастин, чувствуя солёный вкус на своих сухих губах.

Чужие руки сжали его в своих ладонях, вся пустота, заполняющая его существо, сошлась на этом прикосновении, заполонила его нутро спокойствием, развеяло пеплом усталость.

- Я здесь, - отозвался голос его призрачного спасителя, и Джастин увидел, что Эллингтон ошеломлен, он был бледен, у него дрожали губы; с красными, но сухими глазами он сидит на кровати рядом с ним.

На мгновение мелькнул перед ним этот двойной образ, и в этот миг сердце Джастина застыло, словно он приоткрыл какую-то глубокую тайну, насмешливо ощерившую на него свои зубы и снова исчезнувшую.

- Он болен, лихорадка его ослабила, он страдает острыми головными болями, я думаю, вызванными на фоне многочисленных ударов пришедшихся по шее и верхней части головы, – этот второй голос принадлежит мужчине, явно доктору, но почему-то у Калверли возникает смутная уверенность, что он и раньше уже слышал его. - Но больше всего меня волнует лёгочная болезнь. Она источник жара и ночных кошмаров.

- Что ты предлагаешь, Тиммонз? – устало и как-то отстраненно осведомился Эллингтон у взлохмаченного, явно вытащенного из постели человека.

Врач тяжелым, оценивающим взглядом прошелся по хрупкой фигуре, скрытой под тонким легким одеялом, словно прикидывая что-то, и затем сказал:

- Я бы советовал вам, дать ему спокойно умереть, мистер Эллингтон, это было бы, по-крайней мере, гуманно. Учитывая его состояние и отношение к пленным южанам в лагере, я думаю, мальчик был бы только рад такому исходу.

В комнате повисла тишина, нарушаемая дыханием Джастина - свистящим, частым, коротким и Алекса - ровным и глубоким. Доктор присел на кушетку и напряженно засопел, запустив длинные пальцы в темные волосы.

- Ты разве знаешь, что ему нужно? – наконец вымолвил Эллингтон, и голос его не предвещал ничего хорошего. – Я думал, ты лечишь человеческое тело, а не душу.

- Нет, Алекс. - Тиммонз попробовал расстегнуть ворот, повозился с пуговицей, но, разозлившись, вырвал ее. Потом покрутил большой головой, словно воротник душил его. - Сейчас ночь, будем говорить иначе, открыто, правдивей, чем говорили бы друг с другом днем. Ведь ночь всегда обнажает сердце человеческое больше, чем дневной свет, так вот послушай правдивые слова: он умрет. Послушай меня как друга.

- Я плачу хорошие деньги, так делай свою работу, мой милый друг, – ядовито сказал Эллингтон, повернувшись к врачу. - Если он умрёт, тебе места мало станет, понял меня?

- Ты его погубишь, - произнес доктор голосом, тихим и спокойным, как рок.

- Он будет жить. – Уперто повторил Алекс, сильнее сжав влажную бессильную ладонь.

- Черт, - в сердцах сказал доктор, видимо, уже отчаявшись достучаться до капитана, - будь же милосерден, Алекс! Найдешь другого, а этот… Он не жилец.

- Да ты поймешь или нет, наконец… - начал Алекс, но тут он, прервав себя, вскочил с кровати и выскользнул за дверь, осторожно прикрыв ее за собой.

*

Джастин проснулся глубокой ночью, под рокот ветра за окном, но в сухом комнатном воздухе застоялась такая тишина, что, казалось, вместе с ней можно вдохнуть последние усохшие шепотки, остатки речей и разговоров, которые звучали здесь ночью. “Этой ли ночью? Как долго я здесь?” – Джастин приподнялся на локтях, всматриваясь в полумрак комнаты, и не сразу увидев, справа от себя, поблескивающие в тусклом свете канделябров зеркала, в золоченых рамах; в стеклах больших керосиновых фонарей на мраморных консолях сверкало золото. Не было слышно ни звука, кроме ветра из далекой Дакоты, который колотился в северную стену, - ветра, прилетевшего из-за равнин, покрытых жемчужно-тусклым и мерцающим снегом. Он прилетел из-за холмов, где некогда стояли сосны и стонали на ветру, но янки вырубили леса, провели железную дорогу, и теперь ничего не стоит на пути у ветра. Северный ветер тряс раму в северном окне, северный огонек в северной лампе дрожал и гнулся, будто в припадке. Калверли съежился, внезапно осознав, как сильно грызет его одиночество и тоска по родной южной земле: казалось, все в этом краю неустанно напоминало ему о том, что он тут чужак; весь Север, казалось, ополчился против него. На что ни глянешь, к чему ни притронешься, всюду следы ненависти. Ни один угол ему не принадлежит. И миску, из которой он прежде ел, уже, наверное, отдали собакам. Ничего нет здесь милого, душевного, все — отчуждение и насмешка, ненависть, все здесь дышит лютым дыханием. Эта земля, эти люди, - хотят его смерти.