Две войны (СИ)

На самом деле, в понимании Джима, Александр Эллингтон заслуживал смерти. Он всегда был на редкость бездушным, изворотливым и хитрым подонком, и Джим отказывался верить в то, что этот человек мог измениться, но пять минут разговора с ним, перетасовывали и перевернули все его мысли до полного помрачения смысла. Он уже никогда не сможет забыть вид раздавленного горем Джастина, который, узнав о внезапной смерти своего бывшего мучителя, вопреки всем мыслимым законам природы — едва не умер от нервного истощения и тоски. Словно бы он потерял нечто крайне дорогое, без чего он оказался нежизнеспособным. В голове Джима запечатлен страдальческий крик исхудавшего создания, зашедшегося в горьких слезах, безвольно готового кинуться под пули, или с первого же обрыва, потому что смысл его жизни — покинул его. Все эти печальные и ужасные, низменные и трагические события глубоко взволновали Джима. Он не мог понять, почему Джастин страдал из-за Александра Эллингтона по собственной воле, отдаваясь в путы этой тоски. Он никогда не сможет узнать, каково было влияние этих двух людей друг на друга, и какие мысли и чувства Эллингтон возбуждал в Джастине и наоборот. Джиму суждено было, до конца времен, гадать, почему эти двое, столь разных мужчин, объединившись, шли навстречу любой мрачной опасности, отчего дух раздора, вражды и воинственности между ними, сменился на такую чувственность, страсть и привязанность. Почему, теперь, каждый из них, умирал поодиночке, в своих отдельных мирах, без сил, окутанный горечью и тоской.

Джим, еще раз глянул на столбики имен казненных, со вздохом думая, что этот вчерашний отчет — путевка в будущее для Эллингтона, но, возможно, большой шаг в прошлое для Джастина Калверли. Узнать это можно было только одним способом — подарить капитану жизнь. Джим не мог взваливать на себя подобную ответственность и распоряжаться чужой судьбой, пускай даже и во благо Джастина. Покрутив в руках ручку, он, так и не решился ничего написать, и отошел от стола, сев на стул, в ожидании коменданта, решив, что Джастину легче дважды смириться со смертью Эллингтона, чем пережить его неожиданное воскрешение из мертвых, во второй раз.

Эпилог

Под бременем всякой утраты,

Под тяжестью вечной вины

Мне видятся южные штаты —

Еще до гражданской войны.

Люблю нерушимость порядка,

Чепцы и шкатулки старух,

Молитвенник, пахнущий сладко,

Вечерние чтения вслух.

Мне нравятся эти южанки,

Кумиры друзей и врагов,

Пожизненные каторжанки

Старинных своих очагов.

Мне ведома эта повадка —

Терпение, честь, прямота, —

И эта ехидная складка

Решительно сжатого рта.

Я тоже из этой породы,

Мне дороги утварь и снедь,

Я тоже не знаю свободы,

Помимо свободы терпеть.

И буду стареть понемногу,

И может быть, скоро пойму,

Что только в покорности Богу

И кроется вызов ему.

(Быков Д. Л.)

27 июня 1866

«Я хочу, чтобы у тебя было место, куда ты смог бы вернуться, когда это все закончится». — Так сказал ему когда-то Алекс, еще в те, мрачные серые дни, озаренные всполохами минувшей войны, когда он, решился пойти против своей страны и отречься от своего долга, прилагая максимум усилий, чтобы отвести вражеский взгляд от Техаса. Александр делал все, что было в его силах, и даже больше, чтобы сберечь, тот мирный уголок в родных краях Джастина, тот, который он никогда не видел, то укромное место, куда бы Джастин захотел забрать его с собой, чтобы скрыть от посторонних глаз и навсегда оградить от боли.

Голос Алекса, чей звук, бережно хранимый памятью сердца, возвращался к нему в тишине старого родного Остина, как напоминание обо всех их стараниях, непрерывной борьбе, которую они вели. И разом, Джастину становится необыкновенно тепло на душе, когда этот голос, эти короткие, шепотом произнесенные фразы, эти шаги за спиной, мерещившиеся постоянно в полумраке сумерек, одним взмахом вырвали Джастина из когтей страха перед судьбой, который делает человека таким ужасающе одиноким.

Эти иллюзии, ожившие мечтания воспаленного сознания, стали для Джастина дороже собственной спасенной жизни, этот голос, что дороже материнской ласки и сильнее, чем любой страх, он — самая крепкая и надежная на свете защита, — ведь это голос потерянной любви, той, что не удалось сберечь, но которая, теперь, останется с ним навечно. Казалось, что вместе со смертью Алекса по всей Америке начал расползаться смертоносный недуг. Джастин предощущал в своей стране черное проклятье, довлеющее над знакомым ему миром, как долгая ночь, неотвратимо спускающаяся на землю. Ему до сих пор не удается поверить в реальность произошедшего, и только, в немые, отягощенные печалью предрассветные часы, когда невозможно уснуть, он переставал сомневаться в подлинности своего несчастья.

Несомненно, труднее всего, было привыкнуть к состоянию блаженного покоя, после всего к чему он привык, когда жизнь сквозняком пропускала в комнаты его души назойливо моросящий ветерок этих воспоминаний.

Джастин начал отстраивать свой старый дом, не скупясь на средства и силы, ежедневно шатаясь по плантации и наблюдая, как продвигается работа, нервируя строителей своими придирчивыми капризами. Каждый вечер он возвращался в свой номер, в гостинице, и придавался ночному забвению, чтобы задолго до рассвета открыть глаза, и лежать, тупо уставившись в потолок, уже не в силах заснуть. Каждое утро он приезжал на свою разоренную землю и прогуливался по знакомым с детских лет местам, вспоминая те крохи прошлого, что еще не успели стереться войной. Здесь царила тишина, настолько не ведающая городской суеты, стука колес или шума ремесел, что, когда сюда долетало эхо далекого колокола, он звенел как музыка памяти, такой отдаленной, словно всплывшей из иного мира.

Остин жил и развивался, процветал под пятой нового Союза, а Джастин загибался и усыхал, под тягостью своей опустевшей жизни. Высшее общество Остина, с восторгом восприняло его возвращение домой, и приглашения, посыпались на него словно из рога изобилия. Как обычно, в тесном мире денег о богатстве молодого бизнесмена Джастина Калверли, тоже, знали не понаслышке. Так что, каждый, старался первым заручиться его расположением и поддержкой. Джастина тяготило навязчивое внимание к его персоне, и он вовсе не торопился занять положенное ему место в обществе, но чтобы отвлечь чем-то свой ум, и не прослыть закоренелым отшельником, возбуждая ненужные слухи, он, иногда, все же участвовал в городской жизни.

Ему и впрямь дышалось свободнее, чем когда-либо, под этим бескрайним, американским небом. Свобода, которую он так тщательно оберегал в годы бунтующей юности, которую рьяно пытался вернуть, находясь в плену, а после, отвоёвывая своё право у Кристофера в заточении — теперь казалась ему никчемной, неким удручающим фактором сопровождающим его на каждом неверном шагу. Теперь, он был свободен поступать, как вздумается, разорвав все цепи. Но Джастин готов был, не раздумывая, отречься от своей, обретенной победы и кинуть эту чертову свободу всем демонам на растерзание, лишь бы все стало как прежде — он готов был принять свою прошлую роль бессильного невольника, когда Алексу еще ничего не угрожало. Забыть навеки о собственном покое, только бы он был жив.

Каждую ночь, вновь и вновь, распиная истерзанную память, на широко распахнутых крылах, Джастин воскрешал в воображении один и тот же образ, его образ. Светлые жесткие волосы, точеные черты лица, решительный взор ярких, зеленых глаз, которые завораживали и лишали дыхания. Плазма мечты — боль разделения. Мечта продолжает жить после того, как тело похоронено. Отрешенный от реальности мира, Джастин ходит по улицам, наделенный тысячей ног и глаз, антеннами, улавливающими малейший импульс к минувшему и память о нем. В этих бесцельных хождениях, он то и дело останавливался, чтобы заглотнуть целиком, еще живые лакомства прошлого, а через секунду после этого — сжать зубы, удерживая внутри, раздирающие горло и душу, рыдания. Ночь проходит, а днем он вновь, словно живой мертвец, бродит бесцельно по плантации, слыша, но, не слушая, как кипит работа над его домом, не совсем понимая, почему он еще в силах пребывать в этой пустоте.