Две войны (СИ)

— Я прошу вашей помощи. Свяжитесь с Джастином, передайте ему, что я здесь. Пусть меня вытащит отсюда, умоляю вас…

— Мистер Эллингтон, я никогда не питал к вам особой симпатии, скорее даже наоборот. — Джим поправил свой мундир, чувствуя, как от одного легкого, практически невесомого прикосновения этих пальцев, ощутимо жжет через плотную ткань, казалось само нутро, но он быстро встряхнулся, переставая накручивать себя. — Вы разрушили жизнь этого молодого человека, искалечили его душу, а теперь просите, чтобы я оказал вам такую услугу, рискуя своей жизнью, ради спасения вашей? Вы не заслуживаете той боли, которую он перенес из-за вас, капитан. Вы, явно не в своем уме, если полагаете, что я подпущу вас к Джастину еще, хотя бы раз.

Это была чистая правда, ведь Джим питал глубокое презрение к этому извергу, который выжег его страну, убил тысячи его соотечественников и разбил сердце его доброго друга. Своими дьявольскими эскападами и жестокостью, этот человек вгонял в дрожь, даже, самых прожженных негодяев, и Джим, пребывая в твердой уверенности, что сейчас увидит в нем какие-то зловещие признаки сумасшествия, пронзительно вглядывался в усталое лицо, выискивая ту необузданную ярость и недуг гордыни, которые прославили безумного северного офицера, в свое время. Джим всегда полагал, что Эллингтон — свирепый демон с горящей серой вместо внутренностей и огнем вместо крови, сотворенный злыми силами на мучение людям. Человеческие законы всё еще грозили этому зверю скорым возмездием; Джим считал, что это единственный способ избавиться от такой напасти, как Александр Эллингтон. Джим слышал от некоторых офицеров, что тот был поражен страшной мозговой болезнью и многие говорили, что капитан неоднократно проходил лечение, но безрезультатно. Александр был хитрым, двуличным, жестоко любопытным, с опустошенной душой, привыкшим обращать — благодаря привычке к анализу и беспощадной иронии — самые горячие, самые непосредственные душевные порывы людей в ясные и холодные выкладки. Он любил смотреть на всякое человеческое существо, как на объект психологической спекуляции, кусок безвольного мяса. Бивер был уверен, что Эллингтон не способен на любовь, на великодушный поступок, на самоотречение, на жертву, являясь погрязшим во лжи, гадливым, сластолюбивым, циничным, подлым.

Он так же читал газеты, где говорилось, что Эллингтон — предатель Союза, но это ничего не меняло, ведь он сам видел, находясь у Вашингтона, как изворотлив и хитер этот безжалостный человек, как ловко он манипулировал, ради того, чтобы вдосталь нахлебаться южной крови, чего бы это ни стоило.

Раздутые, узловатые вены бешено запульсировали на бледной шее, когда Эллингтон обессиленно застонал, внезапно пошатнувшись, глаза странно остекленели, словно, после только что перенесенного удара. Он снова вцепился в решетку, будто пытаясь таким образом сохранить равновесие, удержать себя у последней грани бытия. Драные кружева соскользнули, и Джим разглядел, что на левой кисти имелись два кольцевых рубца, как будто оставленные веревками или одной веревкой, но обвитой вокруг руки несколько раз. На его лице лежало выражение глубокой сосредоточенности, точно его точила какая-то больная, навязчивая идея. Со смирением мученика он опустил голову, приветствуя неизбежность собственной смерти и у Джима, в один короткий миг, закружилась голова, когда он почувствовал всю глубину его боли — точно такой же, что мучила Джастина, и это оказалось вне границ его разумения. Джим был совершенно обескуражен этим пронзительным сходством и на миг все гневные слова, застряли в горле, не находя себе выхода. Эллингтон выглядел так, словно заблудился в погибельной трясине мрачных, сочащихся ядом мыслей, слишком ужасной, чтобы смог он найти торную, извилистую тропу сквозь дебри своего сознания.

С тяжелым дыханием, из его тела постоянно прорывается некий, тревожный трепет — дрожь, пронизывающая его движения и речь, неспокойная возбужденность, взволнованность. Облик жестокого полководца и бездушного человека медленно утекал прочь, оставляя перед его глазами ослабленного, изнуренного мужчину, который молил о помощи. Он действительно выглядел иначе, чем прежде; страх цепко держит его своими острыми когтями, и от самого невинного звука, взгляд Эллингтона вперяется в пустоту, а лоб покрывается потом, но решимость все еще не покинула его.

Звук его голоса, глубокий и дрожащий не укладывающийся ни в одну из известных Джиму классификаций, разбил его отупленное раздумье:

— Вы правы, несомненно. Он понял, что получил окончательный ответ, горестно сжал губы и совсем тихо произнес:

— Но раз уж мне и впрямь суждено сегодня умереть здесь, я, все же, осмелюсь попросить вас о более выполнимой просьбе.

— Я слушаю, капитан Эллингтон. — Распрямившись, Джим стоял, недвижим, не отводя глаз от пола, не в силах признаться себе, что пронзительные, утомленные, зеленые глаза северянина, прожигают его насквозь, словно два раскаленных клинка, въедающихся в плоть. Теперь он чувствовал, что не сможет вынести горечи этой встречи, не забудет этот взгляд, даже через десяток лет.

— Присматривайте за ним. — Раздался леденящий душу голос капитана, который прозвучал убийственно спокойно, ровно и, в то же время, с такой сердечной мягкостью, что Джим растерянно охнул. Звук этот пронесся глухо, невнятно, усиливая томную грусть света, убаюкивая дремлющий спертый воздух темницы.

Ранее, он и не подозревал, что Эллингтон был гораздо более чувствителен, чем представлялся всем окружающим, что тот способен на иные чувства, кроме ярости и насмешки.

В этот момент, Бивер подумал, что печаль, мужественно изгнанная из его речей, приютилась в его глазах, где застыла истина — стоящий так близко к смерти, Александр Эллингтон, продолжал думать только о жизни, причем, не о своей. Он, удалившись от жизни, начал созерцать ее, как картину, лишенную реальности, с застывшей непроницаемой маской на лице, очевидно, горячо сожалея о недоступных ему моментах в мертвом будущем и упущенных мгновениях ушедшего прошлого, когда у него еще была возможность, что-либо изменить. Алекс чувствовал себя сильным и свободным, несмотря на преграждающие путь прутья решетки, которые он словно бы не замечал больше. Он казался гордым и умиротворенным от осознания, что его собственная жизнь представляла для него меньшую ценность, чем жизнь Джастина. Джим видел это по его глазам, слышал в его голосе, понимая, что Эллингтон, будучи человеком, заблудшим в жестоком исступлении неутоленных желаний, сейчас, мрачно и обреченно избавлялся от всех иллюзий.

Джим, широко открытыми глазами с любопытством и ужасом уставился в зеленую бездну страданий, но воспаленные, усталые глаза все так же спокойно глядели на Бивера, и их выражение было таким разумным и понимающим, что Джим содрогнулся от этого взгляда и сдавленно кивнул.

— Да. Конечно. — Выдавил он, тяжело сглотнув вязкий цепкий паралич, стиснувший его язык.

Дождавшись ответа, капитан Эллингтон, рассеяно кивнув, медленно вернулся на свое место среди заключенных, сев и сразу же, словно бы, уменьшился в размере, сжавшись, прижав к телу ноги и обхватив их руками. Теперь Джим смотрел на потерянного человека, чьи страдания звенели тонкими гранями острых камней, падая и раскатываясь по всей тюрьме. Эллингтон больше не был властелином собственной жизни, и через час его ожидала мрачная и извилистая дорога, пройдя по которой, в полном одиночестве, он будет обречен, дожидаться избавления.

Пытаясь убедить себя в правильности своего решения, Джим спешно отвернулся и быстрым размашистым шагом направился вперед, пытаясь поскорее отделаться от навязчивого образа капитана. Но, даже, затворив за собой дверь кабинета, Бивер понял, что опять стал невольным свидетелем чужих страданий и опять он оставался хранителем чужой тайны.

Коменданта тюрьмы еще не было, но Джим должен был дождаться его, чтобы отдать отчеты на подпись. Тяжело вздохнув, и резко проведя по лицу ладонью, словно бы стирая с себя только что увиденное, Джим приблизился к столу и внимательно посмотрел на заполненный документ, с именами уже казненных преступников. Джим понимал, что он в состоянии вытащить из тюрьмы Эллингтона, всего лишь вписав имя, некого Джека Уилсона, в этот вчерашний список, с которым комендант уже сверился и проверки явно больше не будет — оставалось только отдать его на подпись начальнику тюрьмы, и дело закрыто. Он бы мог с легкостью вписать еще одного убитого бандита, а затем вывести заключенного из тюрьмы, ведь никто не обратил бы на это должного внимания, так как на самом деле, никому не было никакого дела до наводняющего тюрьму сброда. Джим был не намерен спасать жизнь чертового изверга, чтобы опять подставить Джастина под острый нож этих страстей, и он решил, что бездействие — лучший выход, хоть в нем и зародилось какое-то смутное волнение после этого разговора.