Две войны (СИ)

И это жизнь — такое шатание по улицам, освещенные здания, встречные мужчины и женщины, на которых он угрюмо поглядывал, периодически натыкаясь на кого-то из толпы? Видел их шевелящиеся губы, слова встречных: о чем они говорят — некоторые с таким важным видом? Джастин не мог видеть людей, столь убийственно серьезных, когда ему самому было во сто крат хуже, чем любому из них. Он метался по кругу, вдоль стены своей круглой клетки, заключившей его в раскаленные тиски кошмара, театр горит, а актеры продолжают произносить свои реплики, слышны раздражающие клоунские стенания. Весь мир вокруг него покрывается пеплом и яростью.

Этот, отнюдь не живописный город, лишенный зелени и души, начинает казаться — градом отдохновения и под конец усыпляет его измученное сознание.

Джастин вваливается в первый попавшийся бар, где за столами гордо восседают офицеры, празднуя победу над преступным миром. Спиртное льется рекой, бешеный нрав некоторых солдат и полицейских проявляется с особенной силой, когда они кричат что-то друг другу, скидывая со столешниц бутылки и посуду. Джастин знает, что пока праздник еще не в самом разгаре, ведь большая часть солдат, еще патрулирует оцепленные улицы, конвоирует пленников в тюрьмы, перевозит трупы на кладбище, но в скором времени, они закончат с этими формальностями, и разразится настоящий пир.

«Nous dansons sur un volcan». (40) — С горечью подумал Джастин, проходя мимо шумных компаний.

Деревянные панели на стенах в баре давно утратили блеск — они потускнели и исцарапались, здесь было недостаточно светло, потертая, треснувшая обивка стульев кричала о не лучших временах этого заведения. Джастин сел за единственный свободный столик — маленький и неприметно затерявшийся в дальнем углу многолюдной забегаловки. Калверли оперся о стену, чувствуя разгоряченным телом, как сильно он устал, как ужасно он хочет лечь и уснуть, чтобы навеки погрузиться в темноту и не слышать этот навязчивый шум дразнящейся радости. Джастин сидел смирно и спокойно, но вокруг него, словно образовался кокон обреченности, в котором он дожидался того мига, когда в последний раз ударит сердце в груди. Он весь, как будто, сочился болью, держался очень забито и настороженно — как человек, который в любой момент ожидает удара; человек, весь погруженный в себя и не доверяющий внешнему миру. Бармен, слегка озадачено, посмотрел в его лицо, не подозревая, что еще сутки назад оно лучилось молодостью и умиротворением — но теперь, оно покрыто сеткой мелких морщин, какие бывают от многих тревог и печалей, а в темных глазах читалась застарелая боль. В них еще оставалось тепло, в этих глазах, но тепло, притупленное усталостью и настороженным недоверием, тепло, присущее мягкой земле, в которую опускалось сознание Джастина. Бармен сразу понял: что бы ни заказал этот усталый молчаливый человек, он будет пить неразбавленное и много.

39. Икар — в древнегреческой мифологии сын Дедала и рабыни Навкраты, известный своей необычной смертью. Чтобы спастись с острова Крит от раздражённого Миноса, мастер Дедал сделал для себя и сына крылья, скреплённые воском, и Дедал сказал: «Не поднимайся слишком высоко; солнце растопит воск. Не лети слишком низко; морская вода попадёт на перья и они намокнут». Но уже во время перелёта Икар настолько увлекся полётом, что забыл наставление отца и поднялся очень высоко, приблизившись слишком близко к Солнцу. Лучи Солнца растопили воск, в результате Икар упал и утонул.

40. Nous dansons sur un volcan (с франц. буквально: «Мы танцуем па вулкане»).

Первоисточник — слова французского посла в Неаполе графа Сальванди. 1830 г. герцог Орлеанский, французский король Луи Филипп, устроил в своем парижском дворце бал в честь своего шурина, короля Неаполя Карла X. Бывший на балу граф Сальванди и произнес тогда свои знаменитые слова, а через два месяца король Неаполя Карл X в ходе революции был свергнут. Иносказательно: шумное, беззаботное веселье в канун тяжелых общественных потрясений. Служит, отчасти аналогом выражений — Пир во время чумы и Валтасаров пир.

*

Крепкий и горький на вкус напиток был точно само отчаяние, едкое на языке. Джастин всю ночь просидел в баре, заливая горе дешевым алкоголем, часть из которого, добросердечный бармен наливал ему за счет заведения, проникнувшись убитым видом этого одинокого посетителя, который, в гуще радостных людей, выглядел не просто потерянным, а полностью раздавленным. Русла нет, а река без русла разве свободна? Она плещется и разливает свои воды, где и не нужно, расходует свои жизненные силы. Даже реке необходимо русло, но такового не было у Джастина, и он не знал куда примкнуть, к какому берегу держать курс, за какой якорь хвататься, чтобы не потонуть окончательно в губительных пучинах своей жестокой реальности.

Утром, Джастин пьяно вывалился из бара, прихватив с собой бутылку паршивого виски, которую почти опустошил, по дороге к Флюке-Брайн грей. Он бродил по лабиринту улиц, смотрел через расщелины переулков на каменеющее бесчувствие неба, оно не забавлялось закатом: оно просто бледнело, становясь окончательно пустым и холодным, в лучах восходящего солнца.

Джастина несколько раз занесло, и он, все же, упал, удачно встретившись разгоряченным лицом с холодными сырыми камнями. Постоянно причитая и рыкая на редких прохожих, заинтересовано поглядывающих на его, распластавшееся на дороге безвольное тело, Джастин, заставлял себя снова подняться, отгоняя усталость, которая валила его с ног, наравне с выпитым алкоголем. Он медленно шел дальше, унылым взглядом, следил, как меняются тени окружающих зданий, как меняются сами здания, как поднимается цветная пыль от ранних омнибусов, начавших движение в пять утра. Сейчас, в это нелюдимое время суток, бой часов на колокольне — звучней и слышнее, чем в полдень, и сегодня уже не закроется калитка старого кладбища, куда до сих пор свозили погибших на улицах людей. Мрачная толпа первых прохожих, точно в зловещей пантомиме, медленно и мучительно ползла по городу, похожая на рой огромных черных жуков.

Джастин нетвердой походкой добрел до дома Гейта к шести часам утра — пьяный, в несвежей, двухсуточной одежде, испачканный собственной засохшей кровью и грязью, с трехдневной щетиной на исцарапанном, отекшем от выпивки и слез, лице. Убитый несчастьем. Его физическое состояние ухудшилось в несколько раз, усугубленное алкоголем, подкрепленное моральным подрывом сил. В голове разразился гром; он грохотал с неослабевающей силой, всё нарастая, сопровождаясь головокружением, головной болью, тошнотой, разбитостью и слабостью, после травмы, любезно оставленной ему Кристофером. В его теле поселился и прочно укоренился жестокий телесный недуг, с ним соседствовало гнетущее душевное расстройство. Боль сдавливала виски стальным, прочным ободом, медленно перетекая на глаза, пульсируя в такт его нетвердым шагам. Джастин, с отрешением, думал, что с минуты на минуту он, вероятно, вновь потеряет сознание и тогда, покинув бренные струны этого сумасшедшего болезненного инструмента своего тела — уже больше никогда не откроет глаза. Ему нужен был врач или смерть, и, выбирая между ними двумя, Калверли склонялся к последнему, но лишь при условии, что с собой, он заберет на тот свет и высокомерного безумца, не в силах простить то, что Кристофер сотворил с его жизнью.

Он зашел в дом, как можно тише, чтобы не потревожить сон матери и племянницы, которые, в столь ранний час, еще спали, и только остатки пойла на дне бутылки мерно и успокаивающе перешептывались, выдавая его присутствие в этом туманном доме. Тяжесть заряженного револьвера, спрятанного за поясом штанов, внушала Джастину уверенность, но, не смотря на этот весомый аргумент, закрепленный у него на пояснице, он был растерян. Джастин поднялся по лестнице и увидел тонкую полоску тусклого света, просачивающуюся из не плотно закрытой двери, ведущей в кабинет Гейта. Быстро приблизившись к двери, бешеным толчком ноги, он распахнул ее, с перекошенным от гнева лицом опрометью влетел и прорычал, остановившись на пороге: