Две войны (СИ)

Он ощущал себя беспомощным существом, бессильным против всего мира, с раскрошенными костями, и алой болью под веками, чьё тело было скованно путами неподвижности, когда собираешь себя по кусочкам, но при этом осознаешь, что не хватает самых значимых частиц, которые могли бы придать целостность разбитому существу.

Джим ужаснулся и в растерянности сделал шаг назад, но уже через секунду, он приходит в себя, поспешно кладет ладони на виски захлебывающегося слезами друга, и смотрит блестящими глазами, в упор, на кромешный мрак, застилающий пеленой слез каре-зеленый потерянный взгляд.

— Джей, успокойся. — Зовет он задыхающегося Джастина, со страхом видя, как того затягивают липкие волны паники, обнимая худое тело всплесками леденящего удушья. — Взгляни на меня… хорошо, молодец, сынок. Дыши.

За их спинами, по берегу Потомак, тянулась основная часть полка с артиллерией, повозки с трупами, которые везли на старое кладбище, рядом, не особенно соблюдая строй, двигались колонны пехоты, весело распевающие очередную северную победоносную песню. Ударили барабаны, вырывая Джастина из холодной отрешенности. Войска, покидая разоренный город, двинулись к мосту, к веселящимся пехотинцам присоединилась малочисленная, но горделивая кавалерия, от их вида Джастина пробрал озноб, а из горла вырвался нечленораздельный стон. Он вновь всхлипнул, глотая слезы, нескончаемым потоком несущиеся по щекам, слыша, как его взволнованно окликает по имени Джим, но, не чувствуя ничего в кромешно темном мире, кроме всепоглощающего аккорда собственной опустошенности.

— Успокойся, парень. Дыши, так… Хорошо. Все хорошо. — Повторяя сказанное, как музыкальная шкатулка, крутящая одну и ту же мелодию, Джим дружески кивнул, радостно подмечая прогресс, видя проблеск вернувшейся осознанности на лице друга, который, повинуясь его словам, делал осмысленные глубокие вдохи.

По телу его, то и дело, пробегала короткая судорога, но заключившая его в свои цепкие объятия паническая атака, быстро покидала измученное тело, оставляя после себя израненное создание, лихорадочно трясущее головой из стороны в сторону.

Отеческая, добрая улыбка, смягчила суровые, запечатавшиеся вместе с военным прошлым, черты Джима, но не изгнала тревогу с его лица, когда он озадачено заговорил, чувствуя, что теперь Джастин действительно готов его выслушать и не впасть в очередной ступор или, напротив, истерику:

— Тише, послушай меня: я пойду, попробую разузнать что-то о нем, но, ты должен пойти домой и как следует отдохнуть. Давай, иди, сынок. Утром я сообщу тебе точно. — Это обещание звучало до ужаса нерешительно, и Джиму хотелось бы влить в голос больше убежденности в том, что он говорит, но разве мог он быть уверенным хоть в чем-то, когда перед ним стоял больной от беспокойства и задыхающийся от отчаянья Джастин, словно он едва удерживался на краю беспамятства.

Калверли не нашелся с ответом: любые слова благодарности застревали соленым острым комом где-то в пищеводе, поднимаясь с желчным потоком вчерашнего скудного завтрака. Он понимал, что сейчас его просто вывернет наизнанку, то ли от переживаемого невроза, то ли от длительного головокружения, которое неумолимо переросло в настоящее мучение, еще больше часа назад, а, возможно, от всего навалившегося на него сразу.

Подавив тошнотворный позыв, Джастин скованно кивнул, вытирая грязным рукавом рубашки слезы и ничего не сказав обеспокоенному Джиму, двинулся к мосту, по которому вновь возобновилось активное движение. Следовало бы выхватить револьвер и шандарахнуть, не целясь, по толпе, тогда, может быть, его бы пристрелили на месте, ведь смысла жить без Алекса — он не видел. Джастин не хотел жить в этом опустевшем, развалившемся мире, где право растоптано, где слово несвободно, где нет первооснов человеческой справедливости и морали, на руинах которого, умирает свобода и затухает человеческая жизнь. Он ждал лишь случая, чтобы покончить с этим жалким существованием, зная, что его настоящая жизнь, смысл, его божественный дар, его беззвучная поэзия, его чары и особый ореол вокруг его разума — безвозвратно утеряны, вместе с уходом Александра Эллингтона. Все вокруг казалось ему бледным, выцветшим, полуживым и сам он был — тенью, бродящей по давно всеми оставленной жизни.

Такой жизни Джастин не желал — одинокой, пустой, никчемной, выжженной. Он понимал, что отрицание очевидного, не более чем навязчивая самозабвенная ложь, ведь Кристофер всегда любил действовать на опережение, не отступал, не предоставлял право выбора, оставляя последнее слово за собой. Джастин понимал, что бесполезно тешить себя надеждой, бессмысленно ожидать, что все решится в их с Алексом пользу, потому что больше не было «их», он был теперь один. Алекс, словно Икар (39), сумевший сделать себя крылатым, но не сумевший дать своим крыльям силу вынести жгучесть палящего, всевидящего солнца и соленой воды, пролитых от его жестокости слёз. Этот Алекс был мертв.

Он брел медленной, нетвердой походкой и видел перед собой самую темную тьму — темнее, чем беззвездная ночь в горах, где он бродил когда-то после плена, такой же потерянный. Темнее, чем чернота, что клубилась за закрытыми веками, когда он лежал по ночам, сотни дней до этого, и не мог заставить себя заснуть, темнее, чем миг перед самым рассветом, когда навязчивые видения покидали его больной рассудок.

Он двигался с такой вялой медлительностью, как будто отрешился от жизни, каждым своим сонным, машинальным движением, всей своей равнодушной повадкой, он явно показывал, что ему безразлично, куда идти, где быть, что делать теперь. Этой безлунной, но звездной ночью, Джастин бродит по кругу, заблудившись в долине кратеров, долине потухших костров, выбеленных черепов, вырубленных деревьев и бескрылых птиц. Все ходит и ходит по кругу, ища сердцевинного и сущностного, однако костры прогорели дотла, и сокровенная основа вещей спрятана в дуле револьвера, застывшего у него в руке. Джастин не помнит, как и зачем достал оружие.

Он утомленно остановился, пребывая в состоянии крайнего морального истощения, едва сдерживая подступающую истерику. Руки нервно тряслись, из покрасневших глаз скатывались редкие слезы, кусая губы, Джастин, обессилено облокотился о парапет, низко опустив голову, глядя слезящимися глазами вниз с моста на островок пены, взбивающейся у берега волной, приносящей с собой доски, одежду, куски бумаги. Пожалуй, его состояние, привлекло бы внимание прохожих, в иной ситуации, если б таковые сами не пребывали в крайней степени растерянности, шатаясь по разгромленным районам, в поисках своих родных и близких. Некоторые, с поразительным бесстыдством, пользовались беспомощностью своих соотечественников. Мародерство цвело пышным цветом. Воры обирали не только трупы, но и ослабевших раненых, избегая попадаться на глаза, патрулирующим квартал, полицейским, которые были больше озабочены будущим распределением должностей, чем поиском и поимкой мелких карманников, от которых никому не было особого вреда, и кто не привлекал излишнего внимания солдат.

Джастину было глубоко наплевать на все. Ему казалось, что мир течет мимо, вверх ногами, словно бы, все законы природы и физического мира злостно насмехались над ним — боль и свет пожирают внутренности, плоть его оголенного сознания, лопается, раскаленные прутья отчаянья вдавливаются в хрящ. Само тело его, словно бы, уплывает прочь, в никуда, наравне с помоями, опускающимися на илистое дно этой громадной реки. Джастин оторвал глаза от черной воды, находя, бессмысленным взглядом, патриотическую надпись на стене, безобразные трещины на двери ближайшего салуна, солдат, снующих по площади, мимо повозок нагруженных трупами, полицейские патрули, худосочное деревце, немилосердно кем-то подпаленное и дотлевающее на фоне жестяного завода. Все это больше не имело для него никакого значения, смысл его жизни был потерян. Этот город, с лишенными невинности стенами, стал для него невыносимо пустым. Пробираясь этой ночью по разоренным улицам к мосту, возвышающемуся на фоне бескрайнего гнилостного небосвода, его ослепшие от слез глаза, ненавидяще прожигают дыры в лачугах, лестницы рушатся в пламени его злобы, и крысы прыскают в стороны, при звуках его тяжелых, нетвердых шагов. Джастин ступает слепо, теряя себя среди потока своих слез и стенаний, а ликующие, смертоносные призраки, издающие завывания ночного ветра и проклятия, пускают слюни горя, текущие вглубь его холодного тела и снуют рядом с одинокой фигурой, мерно бредущей в неведении и опустошенности. Вокруг Джастина царит хаос, его сознание измучено болью недавней утраты, и он не в силах двигаться дальше, каждые несколько минут, вынужденно останавливаясь, подпирая обугленные стены. Он знает, что Кристофер всегда доводит начатое до конца и как бы не успокаивал его Джим, Джастин нутром чувствовал, что эта война уже проиграна, а воскрешать из мертвых он не умел.