Две войны (СИ)

Внутри Джастина дергалось все еще живое, но смертельное раненое сердце: оно бьется тяжело, с мучением, которому не оставалось другого исхода, кроме как замереть навеки и прекратить, бесполезными усилиями поддерживать утекающую жизнь. Его сердце разрывалось на несколько болезненных частей, от звуков этого страшного праздника смерти, ликования победителей, чьи потешающиеся лица, с насмешкой, провожали одну кровавую повозку за другой. Тогда, закрыв глаза и глубоко вздохнув, переведя дыхание, он, поборов привычным усилием свою слабость, смахнул свободной рукой слезы с глаз, заглушая минутное колебание страха от мысли, что где-то среди этих несчастных, может находиться бездыханное тело Алекса.

— Не так быстро, сынок. — Покачал головой Джим, успокаивающе положив руку на худое вздрагивающее плечо, слабо понимая причину его неизъяснимой, глубочайшей скорби, однако, не задавая лишних вопросов, видя, в каком тяжелом состоянии тот пребывал, парализованными пальцами комкая сигарету, не замечая ожогов на пальцах. — Погибли сотни человек с обеих сторон. Придется подождать до завтра, к утру списки будут во всех газетах. А через пару дней, всех арестованных подонков казнят. Разоблачение шайки — дело быстрое; роли каждого определяются тотчас, все их преступления уже давно известны, многие сами развязали языки и выдали своих приятелей, надеясь на помилование, так что дело за малым…

— Мне нужно знать наверняка. Сейчас. Немедленно. Эллингтон… Александр Эллингтон, он жив? — Спросил Джастин, нервно облизнув потрескавшиеся губы и кинув себе под ноги тлеющий окурок. Слова гремели у него в голове, обращались в ритм его сердца, тянули его к себе; его руки мертвыми петлями повисли вдоль бессильного тела, голос дрожал.

— Капитан Эллингтон? Какого беса ты городишь? — Джим нетерпеливо ругнулся, удостоверившись, что поблизости от них нет солдат, которые, в излюбленной армейской привычке, так и норовили развесить уши, и опять оглянулся на Джастина, обеспокоено нахмурившись. — Как можно убить мертвеца? Я слышал, что он пропал без вести, но офицеры поговаривают, что он уже три года как слег в землю, Джей. Ты бредишь что ли?

— Это не так. Теперь он главарь Черных Тайпанов. Был им до сегодняшнего дня… — Судорожно зашептал Джастин, схватив друга за руку, наклоняясь к нему, в порыве невысказанного отчаянья. — Джим, прошу, нет, я тебя умоляю! Узнай о нем, жив ли он…

— Не говори мне, что тебя что-то связывает с этим человеком! — Изумленно выдохнул Джим и его звенящий напряжением голос, привлек внимание нескольких конвоиров, шедших недалеко от них, ведя перед собой трех связанных пленников. — Он же был комендантом сектора 67, откуда ты едва сбежал! Он дотла испепелил Джорджию и Атланту! — Понизив голос, прошипел Бивер. — Господи, Джастин! Что с тобой случилось? Ты рехнулся?!

— Да, я помешался на нем! — вскричал Джастин, зажмурившись от резкой боли в голове, кляня себя сквозь зубы, закрывая лицо ладонью. Он видел мир вокруг, будто сквозь кровавую пелену, казалось, мозг его ожесточенно бился о стенки хрупкого черепа. — Да! Ты это хочешь услышать?

— Джей, сынок, не могу сказать, что понимаю все это, но поверь — я бы хотел тебе помочь и сказать, что Эллингтон избежал ужасной смерти, но, скорее всего, это не так. — Тихо промолвил Джим, обнимая друга и пытаясь, ежели не словами, так хотя бы чем-то другим немного утихомирить вырывающуюся из того истерику.

— Он может числиться под другим именем, если его никто не опознал. Джек Уилсон. Джим, прошу, узнай о нем что сможешь! — Мольба была отчаянной, почти детской, беспомощной, если бы не по-мужски глубокий и резкий голос. — Может он среди тех, кто за решеткой? — Хрипло выдохнул он, понизив голос, не по своей воле, а от бессилия, просто физического недомогания, которое заметил его не самый наблюдательный, но очень заботливый друг, сильнее схватив Джастина за холодную руку, помогая удерживать равновесие.

Всхлипывая и не утруждая себя показательным притворством, Джастин обессилено повис на плече у Джима, рыдая горькими слезами маленького осиротевшего мальчишки, обездоленного и напуганного, потерянно блуждающего в темноте безысходности, повисшей над ним и скорбно затихшими улицами чуждого города.

Какой-то звук, назойливый и непонятный, перебивал его мысли — резкое, отчетливое металлическое постукивание, словно удары молота по наковальне: в нем была та же звонкость, тот же страх, словно бы перед нависшим клинком, у повергнутого навзничь человека, осознающего собственный конец. Джастин каким-то обреченным взглядом пробежал по округе, слыша затихающие шаги марширующих солдат, резкий смех веселящихся солдат. Он прислушивался, пытаясь определить, что это за звук и откуда он исходит, отчего-то он сильно интересовал его пошатнувшееся от постоянного напряжения сознание; он одновременно казался бесконечно далеким и очень близким. Удары раздавались через правильные короткие промежутки, но медленно, как похоронный звон, они, словно ножом, резали ухо; Джастин едва удерживался от сдавленного крика, когда понял, что слышал — обычное тиканье часов, которые лежали в нагрудном кармане мундира Джима.

Услышав мерное тиканье секундной стрелки, спрятанной за темно-синей тканью, Джастин зашелся мелкой дрожью, необъяснимой, неконтролируемой. Сказанное ему накануне Робертом, Шоном, а теперь, и ясно застывшей в глазах друга жалостью и сочувствием — выбивало из него остатки сил. Ощутимые, как колючие иглы, секунды, утекали прочь, оставляя его наедине с болезненным ощущением потери самого родного и близкого. В глубине сознания, один фрагмент неизвестности из многих ему подобных, соединялся с другим, образуя сплошную цепь порванных грез, пробуждая, затаившееся в душе одиночество, исчезнувшее с появлением Алекса в его жизни и вернувшееся так же быстро после его ухода. Волнообразное колыхание его скованного оцепенением разума, увлекало за собой любые проблески надежды на избавление, на лучший исход, почти неправдоподобно маячивший в глубине души. Сердце его билось по ребрам раскаленным ядром, словно грудь его была боевой мортирой, будто бы нанося его измученному телу вполне реальное физическое увечье. Нечто, походившее на страшный, растерзавший его нутро удар. Джастин не испытал ничего, кроме мучительного физического страдания, перемешанного с его угнетенным сознанием, сливаясь со своей болью в изнуряющем тандеме, изойдя кровью и истекая безумием, изощренно подкараулившим его раздробленный разум. Он заходился слезами, чувствуя, как трещит и крошится его хрупкий защитный панцирь, перед разящим жалом умирающего вокруг него мира, в котором больше нет того человека, кто мог бы вновь воздвигнуть вокруг него свою защиту. Пока не оборвется нить его жизни, не истощится и запас этой непостижимой силы и вот, она исчезала, покидала его на растерзание темноте. Сейчас, он точно знал, что никогда больше не почувствует себя целостным и жизнь его прервется быстрее, чем-то было предрешено природой, потому что волочить жалкие ошметки своего раздробленного прошлого и погасшего будущего — было не в его силах.

Он стоял совершенно один, растерянный, потерянный в мире, который, грубо захмелев от преступно излитой им несчитанной крови, только и делает, что брызжет на душу грязью и кровью, слепо убивает тех, кто заслуживает жить.

— Что же мне делать теперь? Я не сдвинусь с места, пока не узнаю, что с ним стало. — Разбито простонал он, зажав уши ладонями, в каком-то непреодолимом порыве окунуться в тишину и покой, не слышать собственных ужасающих слов. — Где его тело? Я хочу видеть его… Мне нужно увидеть его.

Перекатывающиеся волны боли умолкли бы, разбившись о беспамятство, если бы Джастин отдался своему желанию — лечь и закрыть глаза, погрузиться навеки в темноту этой кровавой улицы, чтобы больше никогда не чувствовать, не думать, не мечтать. Но те нарастали, набирали скорость внутри, за висками, врывались в носовые пазухи и наваливались на барабанные перепонки — ему становилось невыносимо трудно дышать.

— Как он… Ох, ну почему?! — Закричал Джастин, обхватив гудящую голову руками, с горестным недоумением и отчаяньем рыдая в голос, скуля и пошатываясь на месте, словно душевнобольной в припадке.