Две войны (СИ)

Когда Калверли пришел к Хофману с новостями о липовом переезде Кристофера в Европу, Хофман сразу принялся работать над переводом его денег за границу. Разумеется, сам Гейт не знал, ни о каком переезде, но его подлинная подпись и свежая личная печать, вопреки этому неведенью, все же стояли на трех доверенностях, которые были выданы на имя второго организатора компании Джастина Тристана Калверли. Джастин имел равное право распоряжаться всеми финансами компании и личными счетами Гейта, с его письменного разрешения, данного еще в начале их совместной работы. С подачи Хофмана, лучшего юриста штата, в их компании формировались липовые отчеты для клиентов и распределялись вновь поступившие в компанию средства. На протяжении длительного периода времени сотрудникам компании удавалось подгонять отчетные документы, приводить их в соответствие с реальными данными, за исполнением чего, Кристофер неуклонно следил, боясь дать слабину и попасться на финансовых махинациях. Гейт поднял свой задолизательный бизнес до высот искусства, и такие люди как Хофман были просто незаменимы. Всего один единственный раз, когда мальчишка-кучер мастерски открыл дверь в кабинет Гейта, Джастину сполна хватило чтобы взять необходимые формы документов из его сейфа, поставить на них личную печать Гейта и уйти спокойно к юристу с подлинниками на руках. Подделать подпись и почерк Кристофера для него никогда не составляло труда, ведь с самого детства, еще во время учебы в лицее, он частенько расписывался за друга в школьных журналах присутствия, когда Крис, в своей излюбленной манере, прогуливал ненавистные гуманитарные предметы. Самостоятельно заполнив все бумаги, он принес их Хофману, так как опыт Джастина в studio legum (38) был превосходен, он знал, что Хофман купится на его уловку и откроет новые счета в мелких английских банках, в которых можно было бы спрятать и слона, если поделить его по частям. Это была маленькая мечта Джастина — оставить Гейта без денег в зверской Америке, на растерзание партнеров — оголенного финансового преступника, который обворовал их на миллионы долларов, бесследно исчезнувших из его толстого кошелька. Джастин не сомневался, что Гейту скоро понадобятся деньги и когда он кинется в банк, его будет ждать неприятный сюрприз в виде опустошенных счетов. С этой новостью он приехал к любовнику, радуясь, что смог заложить тот фундамент, который обеспечит им вскоре быстрое строительство абсолютной свободы и независимости.

— Редкий талант, так изящно дурить профессионалов — в тебе скрыт огромный потенциал! — Весело заметил Алекс. — Ты был бы полезен мне, если бы я пожелал тебя использовать. Но я предпочту, чтобы лучше ты использовал меня, как тебе заблагорассудится, аферист. — Он придвинулся ближе, взяв его руку в свою, целуя влажную ладонь, опускается ниже, и губы его проходят по груди. Светлые ресницы щекочут соски, Джастин склоняет голову к его виску, целует его волосы, кончиком языка проводит по уху. Алекс отзывается, его руки поглаживают грудь Джастина, а через секунду, не дав тому вымолвить и слова, принялся ласкать с безудержным напором, отчаянно и жадно.

Они раскрывались друг другу, мягкие и податливые, чтобы пить ночь и океаны разгоряченной любви, в которых был утоплен сон их испорченной военной юности. Они пили и пили друг друга в неутолимой жажде, зная, что порознь им не обрести целостности, которая связывала их воедино, когда каждая частичка их тел соединена тончайшей, нежной мембраной. Джастин чувствовал рядом с ним бесконечное разнообразие счастья, принимал его в себя, как впитывает влагу плотная ткань, но хлещущий за окнами мелкий дождь, смутно напевал знакомый мотив, предупреждающий о скорой грозе.

36. Варфоломеевская ночь — (фр. massacre de la Saint-Barthélemy — резня св. Варфоломея) — массовая резня гугенотов — протестантов, сторонников преобразования католической церкви, во Франции, устроенная католиками в ночь на 24 августа 1572 года, в канун дня святого Варфоломея. Стало иносказательно означать всякое внезапное массовое уничтожение противников.

37. Зомби вуду — Само слово «зомби» — афро-карибского происхождения, означает оно «живой труп». Вудуисты называют «зомби» мертвецов, возвращённых к жизни волей колдуна, или «бокора».

38. Studium legum — (лaт.) изучение зaконов. Юриспруденция.

*

Слабенький огонек лампы не достигал темных углов комнаты и растекался в нескольких футах от Джастина желтоватыми струйками, словно луч звезды сквозь туман. Как ни бледен был огонек, он пронизывал мрак и придавал теням расплывчатые жуткие формы, неясные очертания, которых, дорисовывал страхи, с которыми пробудилось сонное сознание Джастина. Очнулся он — через тысячелетие, казалось ему, от острой боли в сдавленном горле, за которой последовало ощущение удушья и резкий кашель. Теплый ковер у камина, запах свежезаваренного чая, гардины, ниспадающие на пол широкими складками, неистовствующая за окнами тьма, опустившаяся на улицы Вашингтона, разрывающий тишину лай Роужа где-то неподалеку, полумесяц изнуренной луны, застывший высоко в облачном небе; все это смешалось для Джастина в потоке затуманенных видений, до него лишь дошло понимание того, что уже наступил глубокий вечер, в то время как он был без чувств, с самого раннего утра. Он лежал на кровати в собственной комнате, но не узнавал свое логово, оно было словно, лишь декорацией к омерзительной сцене, сожженной его поколебавшейся памятью.

Он едва не раскололся надвое от усталости и тупой ноющей боли в теле, с трудом поднявшись на ноги. В его голове пылали мысли, крутящиеся — как в лихорадочном танце, в самом средоточье конца. По пятам за ним следовало ощущение надвигающейся гибели — краха всех надежд, но ум его, несмотря на невыносимую боль в голове, был как никогда ясен, мысли кристально чисты. Ему так не терпелось выплеснуть их наружу, что, кажется, Джастин обгонял их во тьме, быстро выбегая в коридор, пытаясь совладать со своим опустошенным телом, в моменты, когда ноги подкашивались. Он двигался в темноте, вялый, обессиленный, переломившись в пояснице, согнутый усталостью и болью.

Его снедает несказанный страх, прошибает холодный нездоровый пот, по всему телу разливается парализующая истома, во рту поднимается невероятная сухость. Эти пылающие страшным жаром мысли, сводили его с ума, внушали дикий страх за Алекса, словно бы он читал книгу, ужасный некролог о прежней жизни, строки которой пишутся в предощущении вселенского конца. И разве имеет значение, наступит он сегодня или спустя три сотни лет, ведь Джастин боялся увидеть этот конец времен без Алекса. Он знал, что Александру грозит опасность со стороны Гейта и Джастин понимал, что он не может ждать исхода этой войны, сидя с больной головой, заточенный в четырех стенах этого серого дома. Его раздражали собственные повторы старых ошибок и топтание на месте, им управляло нетерпеливое стремление прибегнуть к любым, без изъятий, средствам и способам прийти на помощь Алексу и, наконец, дать отпор старому другу и злейшему врагу. В сердцевине его озарений лежит нечто еще более божественное, нежели его христианский бог, нечто еще более необъятное, чем любовь, что-то еще более всеобъемлющее, нежели ненависть.

Пальцы ощупывали затылок, чувствуя, как болезненно вздымается пульсацией место удара и кровь, жарким потоком, приливает к ране. Головная боль сводила его с ума, сбивала с пути, Джастин, то и дело, натыкался на разные вещи, не в состоянии выровнять шаг: кресла, стулья, столики с выгнутыми ножками и ручками, напольные вазы с цветами, как по мановению волшебной палочки, внезапно оказывались у него на пути. Он шел на ощупь, словно слепой, хотя по всему дому слуги зажгли лампы, но свет их мерк, на фоне темных пятен, застилающих глаза. Вытащив из тумбочки револьвер, который ему отдал Джим, Джастин, дрожащими руками сунул его за пояс. Он едва удерживал равновесие, ясно понимая, что очередной удар по многострадальному черепу, вскоре, проявит себя воплощением идеальной болезни, как естественное продолжение и логический результат его травм, которая, если не доконает его, то подорвет и без того шаткое здоровье. Он едва не рассмеялся, прикинув, сколько ударов по голове он получил на фронте, в плену, и после войны, но судорога челюсти отдалась в черепе вспышками режущего света. Калверли пошатнулся, тихо, но смачно выругался, осторожно прикоснувшись пальцами к векам, под которыми, словно были вставлены металлические спицы, точно иглы какой-то чудовищно неумелой акупунктуры.