Две войны (СИ)

Цепочка от модных часов видна, ровно, настолько, насколько этого требует этикет, хотя Джастину плевать на эти условности и, если бы не журналы его супруги о последних тенденциях в моде и не нравоучения Гейта, то, он бы давно ходил в одних, лишь, рубашке и штанах, но положение в обществе не позволяло ему этого. Однако перед тем как пойти прогуляться, он всегда снимал с себя все модные атрибуты, зная, что невозможно вообразить себе, нечто, более нелепое, чем пройтись по Западным районам Вашингтона, изнывающим от бедности, в дорогих одеждах от французских и английских модельеров. Понимая, что выставление напоказ безмерной роскоши, еще более подчеркивающей классовые привилегии, приковывает к нему злые, завистливые взгляды, он старался не выделяться, чтобы не нарваться на лишние неприятности, привлекая внимание многочисленных местных грабителей, да и просто, лихих людей не гнушающихся поживиться за чужой счет. Джастин, выругался сквозь зубы, распутывая замысловатый, скрепленный бриллиантовой булавкой, узел элегантного галстука, сдернул жилет и ослабил туго накрахмаленный воротник. Он вытащил оружие из кобуры, чтобы его наличие не бросалось в глаза прохожим, и засунул револьвер за пояс. С безымянного пальца правой руки стянул широкое, обручальное кольцо из египетского золота, а с левой, тяжелый перстень, с инкрустацией из черного оникса, в виде головы буйвола. На прошлогодней, осенней ярмарке, которую он был вынужден посетить, сопровождая Женевьев, ему и приглянулось это громоздкое, но удивительно тонко сделанное украшение, привезенное из Пруссии – лаконичное и внушительное, словно символ нескрываемой силы и затаенной злобы, неминуемой опасности, а черные рога животного были оружием, сулившим угрозу тем, кто осмеливался приблизиться к нему. Женевьев долго не могла простить ему покупку столь «чудовищно безвкусной» вещи и от ее недовольного фырканья Джастин, только убеждался в правильности своего выбора. Он спрятал золотое кольцо в кошелек, оставленный на сиденье ландо, а перстень положил в карман брюк из саржевого хлопка, словно повинуясь какому-то странному порыву, которому нет объяснения.

С собой он взял, так же часы и монокль, без которого редко выходил на улицу: после нескольких контузий на фронте и болезней перенесенных в лагере, у него сильно ухудшилось зрение, в меньшей степени слух. Последнее не особо волновало его, ведь молчание в ответ на очередную колкость Криса, или недовольное шипение Женевьев, он теперь бессовестно сваливал на одностороннюю глухоту, хотя большинство шорохов он легко улавливал левым ухом и безошибочно различал источник шума. С глазами все обстояло сложнее, ведь зрение подводило его в повседневной жизни гораздо чаще, а волокита с тоннами бумажек, только усугубила ситуацию: променяв ненавистные очки на неприметную линзу, Джастин был вполне доволен; теперь, гуляя, он чувствовал себя увереннее. Он направился в парк, ничего не сказав слуге, зная, что кучер будет ждать его, сколько потребуется, даже сутки, если Джастин того пожелает, что уже было не раз проверено. Этот, шестнадцатилетний парнишка был одним из тех немногих людей, в доме Гейта, кому Джастин доверял, зная, что тот не докладывает Крису о каждом его шаге. Джастин сам нанял этого парня: четыре месяца назад, когда, пьяно шатаясь по Центр-авеню вместе с Бивером, едва держался на ногах, не в силах найти их экипаж. Юркий мальчишка, по имени Гарри, предложил господам, всего за пятнадцать центов, довезти их на старой повозке до дома и Джастин решил предложить осиротевшему ребенку ублюдочного Союза хорошо оплачиваемую работу, получив в ответ на доброту исполнительного и ответственного слугу. Да, в доме Гейта за Джастином следили все: один раз он увидел, как служанка роется у него в письменном ящике стола, достав из-под подушки ключ, который Джастин спрятал в постели, специально свесив шнурок от него с края кровати – и рыбка, действительно попалась на крючок. В том ящике ничего не было, кроме рабочих документов и старых марок, но служанка не могла знать об этом, однако на дешевый трюк с ключом, все же, повелась, выдав себя. Отделавшись испугом после зверского скандала, девушка больше не заходила в его комнату. На смену этой пришла другая, та, что подмешивала ему в еду успокоительное – за три недели, что она проработала у них на кухне, Джастин похудел на пять килограмм, часто отказываясь от еды, по возможности посещая рестораны, или перекусывая в гостях у Бивера, которому все и рассказывал. Он бы никогда и не узнал о том, что ему, что-то добавляют в еду, если бы, однажды, Меган не сказала о том, что случайно нашла на кухне пузырек с успокоительным сиропом (25).

Джастин благоразумно рассудил, что лезть к Крису с очередным выяснением отношений не имеет смысла, ведь и так было понятно, что тот имеет безоговорочную власть в своем доме и сколько бы Джастин не скандалил, сколько бы прислуги он не выгнал - пока его семья живет под этой крышей, он не мог подвергать себя и их опасности. Ему оставалось, только молча сносить все эти проявления паранойи, питаться, где придется, редко и быстро, так как подолгу рассиживаться не позволяло время, задерживаться допоздна в офисе, лишь бы не возвращаться в гробницу, именуемую домом.

Юный кучер закурил, глядя в спину удаляющегося офицера и выдохнув дым, подумал, что до вечера того явно не увидит.

Джастин гулял в парке, по аллее, где стены из деревьев выстланы мхом, а нога ступает как по пушистому ковру, где царят буйные травы и трепетное молчание старого военного кладбища. Теплые, неуловимые дуновения смертной истомы поднимаются из старых могил, прогретых жарким солнцем. Здесь нельзя увидеть ни одной могильной плиты, или креста, но захороненные под землей солдаты, казалось, сами признавались в том, что уснули в этом месте, когда Джастин наступал в сырой траве на осколок кости, или чей-то, увязший в толще земли, ботинок.

В окрестностях Вашингтона не найдется места более волнующего, более насыщенного одиночеством и скорбью, чем этот парк-кладбище. По протяжному звону старинных колоколов собора Грейс-черч, Калверли понял, что уже пять вечера, и он более часа гулял по Лонг-Бридж парку. Ноги вывели его из гущи деревьев на пересечение Красной улицы и Эрнандес авеню – место сбора всех местных бродяг, мошенников, проституток и убийц – гнилая часть столицы, та, что погрязла в море дешевой выпивки и окровавленных дорог. Местные шайки бандитов не давали покоя полиции и изводили журналистов своими, порой ужасающими, выходками и провокационными лозунгами.

Джастин шел среди суеты Красной улицы, обходя валяющихся в лужах помоев людей – то ли действительно мертвых, то ли мертвецки пьяных, сторонясь самых отъявленных головорезов, но при этом, не дергаясь, слегка опустив голову, чтобы не встретиться с кем-нибудь из них взглядом – что было бы равносильно, собственноручно подписанному приговору.

Он шел быстро - странной, прямой, но уверенной походкой, пока не оказался прямо перед мостом Рочембо, перекрытым, еще со времен войны с индейцами. На противоположном берегу, когда-то находилось крупное индейское поселение, с жителями которого, колонисты активно сражались, очищая тогда еще дикие территории. Широкая мостовая улица была перегорожена высокой, уродливой баррикадой, сооруженной из бревенчатых клеток, заполненных мешками с песком; как брошенные, ребенком на столе, кубики. Эти балки и ящики, лежащие на земле, неподвижные, будто скованные холодом и сном, напоминали о другой войне – жестокой и не менее глупой. Джастин стоял у громадной пологой арки моста, тяжелым изгибом повисшей над водой, свесившись через парапет, глядя на темно-зеленую гладь, которая сверкала на солнце чешуей мелкой ряби, и жадно вдыхал всей грудью теплый, томный, сладковатый запах зацветшей воды, висевший над рекой. Он стоял задумчивый и опьяненный, уже чувствуя, как законы нового бытия, этой иллюзии свободы, заставляют трепетать каждый фибр его тела безумной жаждой движения и слова, того, чего не хватало ему всё это время. Синеватые облака медленно и как-то нехотя проползали на горизонте, вот рванул теплый ветер, донося лоснящиеся брызги до его лица, и он резко отошел от парапета. Джастин чувствовал себя внезапно созревшим: он знал борьбу, знал страдание и видел смерть, но тем глубже, тем кошмарнее показался ему спокойный и выдержанный мир в сравнении с теми ужасами, застывшими в его голове, как слова непроизнесенного проклятия. Вовек не погаснуть вулкану его негодования, в котором клокочут чудовищные видения бессонных ночей.