Две войны (СИ)

Тело Джастина утомлённо спало; он ощущал в себе один лишь желудок, который сводило голодными спазмами, жгло калёным железом, когда он пересёк рыночную площадь, углубляясь в изнеможенную толпу обездоленных южан, и от свежего запаха овощей - ведь он утопал в них - от крепкого запаха моркови и репы его мутило почти до обморока. Здесь, за площадью, начинался другой мир, скованный злостью и горем поражения, и хотя война еще продолжалась, новости не достигали жителей Остина. Газеты не выходили, типография находилась под пятой северного командования, к железнодорожным путям, ход для конфедератов был закрыт и Джастин отчетливо понимал, что их намеренно отрезали от других штатов, заточив в родном городе. Это была тюрьма, и каждый день тянулся подобно году, каждая минута, проведённая в безысходном неведенье, была похожа на нескончаемо длинный день. Калверли шёл по знакомой дороге, натыкаясь на людей, бормоча что-то себе под нос, опасаясь, лишний раз поднять глаза. Он видел в ту минуту человеческие существа такими, каковы они на самом деле, то есть насекомыми, поедающими друг друга на маленьком комке грязи, в месте, куда их всех, согнали, как скот.

Косые лучи солнца падали на улицу, выходящую к бульвару Шестой авеню, заливая светом фасады домов, среди которых, начало бульвара Вилли Нельсона казалось чёрной, промозглой и сырой дырой, оттуда так и веяло нездоровым задушенным запахом. Джастин свернул в полумрак узкой улочки, ответвляющейся от бульвара, и тот час же проклял целый мир, чувствуя себя беззащитным, перед тем средневековым кошмаром, в котором он очутился. Вдоль каменных стен сидели люди разных возрастов: женщины с детьми, старики, но не было, ни одного молодого парня, призывного возраста, хотя Джастин прекрасно знал, что дезертиров сбежавших с фронта обратно домой, на Юг, в том числе в Техас, было не мало. Он был не одинок в этом плане, но бежавшие с поля боя солдаты, прятались по своим норам, как крысы, что копошились в этом переулке. Некоторых Джастин изредка встречал на своем пути, но они быстро растворялись в мрачных переулках. Жители домов, боязливо закрывали ставни, женщины тихо переговаривались, косясь на Джастина, а мужчины настороженно провожали каждый его шаг, словно он был одним из северных церберов, пришедшим за ними в этот зловонный уголок преисподней. Эти “батальоны-призраки”, как называли дезертиров, прибывали непосредственно с фронта, из местности, которую они не знали, они сбегали из мест, которые были раскалены как тигель, в котором их переливали, выжигали, перековывали, они приходили из неповторимого мира. То, что видели эти глаза, которые пристально смотрели вперед из-под отросших волос, ничего не знали о том, что стало с их Родиной, и только неопределенно слышали об этом, читали только искаженные сообщения. И вот, теперь они прячутся в городе, безмолвно, одиноко, и все еще как при постоянной угрозе смерти. Народ, отечество, родина, долг. Да, они это говорили, эти слова пользовались авторитетом – и не верили ли они в них? Конечно, верили. Когда-то очень давно. Фронт был их родиной, был их отечеством, их нацией. Война принуждала их, война владела ими, война никогда не отпустит их, они никогда не смогут вернуться домой, по настоящему, духом. Они всегда будут нести фронт в своей крови, близкую смерть, готовность, ужас, опьянение, железо. То, что происходило теперь, это вступление, это встраивание в мирный, покорный, буржуазный северный мир, это было пересадкой, подделкой, селекцией - этого никогда не могло бы быть. Но для Джастина, для таких, как он, война закончилась.

Ровный шаг Джастина, прервал крысиные бега в мертвенно-тихой улочке, где закаменевшие фигуры в ободранных одеждах, сливались с каменными стенами в застывшем ожидании. Эти злополучные живые существа, потерявшие отныне всякую опору, покровителя, пристанище, разбрелись, куда глаза глядят – кто в рабочие дома, кто на рынки и потонули в холодном тумане, поглощающем их одинокое существование, в печальной мгле, где постепенно, в безрадостном шествии рода человеческого, исчезает столько несчастных. Днем они работали на северных завоевателей, а вечером, единственным местом, куда они могли прийти, были узкие каналы улиц, вроде этой и Джастина пробрала настоящая жалость, заглушаемая непомерной злостью.

Быть может также, из глубины его смутных представлений - представлений бедного невежественного человека - просачивалась мысль о чрезмерной жестокости его судьбы, которая играла с ним в самую глупую игру. Но глядя на соотечественников, он, на время, лишался мыслей о своих страданиях и полностью погружался в боль своих людей. Он помнил Вайдеронг, и тех, кто был заточен за его высокими стенами, и этот вечерний Остин, как неразумная смысловая галлюцинация, напомнил ему лагерь. Под ударами палки, в цепях, в карцере, на тяжёлой работе, изнемогая от холодной северной зимы, лёжа на голых досках казарм, он исследовал свою судьбу, и вдоволь насытился поисками, оставив тогда любую надежду. Эти люди, с искажёнными горечью лицами, были задушены петлёй пустоты, и Джастин знал, на каком этапе они сейчас находились, он и сам испытал на себе это плачевное состояние, когда душа крошится, тело разваливается, но жизнь продолжает плескаться. Такая жизнь навсегда зажимает несчастного человека в тиски между отсутствием и чрезмерностью – отсутствием работы, чрезмерностью наказания.

Он вышел к бару «У Перси» и ему показалось, что каменные тени за его спиной двинулись за ним, но стоило ему обернуться, ища глазами преследователей, как Джастин сразу понял, что скорее, эти люди развалятся на части от времени, нежели встанут и пойдут куда-то под покровом сумерек, резко опустившихся на город.

Джастин тихо открыл двери знакомого бара и ступил в полумрак комнаты, сразу ощутив дым сигарет и запах дешёвого вина. Убожество, некогда популярного заведения, оскорбляло взор, янки предпочитали не заглядывать в эту часть города, ограничиваясь редким патрулированием улиц. Увеселительные и питейные заведения, и так вырастали как грибы, в центральной части города и завоевателям, не было никакой нужды утруждаться посещением, заброшенного, заполненного конфедератскими крысами района.

- Приятель, мне нужен Перси. – Сказал Джастин, облокотившись о столешницу, но сразу же отпрянув от липкой деревянной поверхности, чертыхнувшись, вытирая с рукава скатанные остатки той мерзкой дряни, которую в этом месте выдавали за еду. Даже, испытывая страшный голод, который мучил его, Джастин не стал бы есть тот кровяной душистый свиной окорок, в котором прожилок было больше, чем самого мяса.

- Перси умер год назад, об этом все знают, ты что, не местный? – Огрызнулся человек за стойкой, с громким хлопком откупорив пыльную бутылку. - У тебя странный акцент. – Мужчина взволнованно покосился, из-под густых чёрных бровей, недоверчиво стрельнув глазами куда-то в бок.

Джастин, быстрым кивком откинул назад выбившуюся из-за уха прядь волос, успев заметить, при повороте головы, висящий на стене мушкет, и не было сомнений, что этот человек пустит оружие в ход при первой же возможности.

- Я южанин, не наводчик. Не трепись зря, я и так знаю, каково вам тут живётся. Сам в том же дерьме. – Поспешил ответить Джастин, с удивлением прислушавшись к своему голосу, и обнаружив едва различимое звучное «о», твёрдое, резкое «д», и понял, что подозрения этого человека вполне обоснованы.

Он сам не знал, откуда нахватался этого, но язык южан был близок к английскому, с такими же короткими, глухими звуками, в отличие от французского, влияние которого распространилось век назад на Северные штаты, отчего и появились эта протяжная «о» и более резкие согласные.

“Алекс так говорил. Его произношение, было не похоже на наше”. Он говорил теперь на его языке.

Джастин слегка вздрогнул от нахлынувшего удивления. Ни он, ни его родные даже не обратили внимания на эти далёкие отголоски, которые свидетельствовали о том, что он был на Севере, однако горожане, словно собаки, прислушивались к каждому звуку, настороженно готовясь пустить кровь северному узурпатору, ежели тот, попадётся им в одиночку.