Две войны (СИ)

Только одни руки способны дотрагиваться до его тела, резать незримые нити его страхов и недугов, покрывать зияющие раны металлом северной нежности, но таким зыбким и переменчивым, как ветер, принося медленное, мучительное истощение его душе. - Убирайся вон, иначе я за себя не отвечаю!

“Не прикасайся ко мне”.

Ему отвратительна не испуганно сжавшаяся девушка, а ее руки – такие ласковые, словно она собирается убаюкивать ребенка, и Джастин знает, что она, неведомым способом, пронесла с собой любовь, которой он не достоин. Понимает, что не он должен быть предметом любви и преклонения этой молодой, красивой англичанки, которая, не уплыла домой, оставшись в чужой стране, со своими надеждами и мечтами. Джастин смотрел на нее затравлено, сгорая от стыда, но кроме этого, не было ничего - прочувствованного, выстраданного, выплаканного, исторгнутого из души, ничего, что шло бы от его сердца к ее сердцу, только от нее к нему. Она не тот человек, кто, разделил бы его скорбь, принял его порок - таким для него стал Александр Эллингтон, и между прошлым и настоящим пролегла река их общей крови. Нужно быть все время пьяным, или безумным, чтобы пережить одну войну и выжить на другой со всей ее системой пыток и градациями отношений. Женщине, тем более, такой изысканно-манерной, как Женевьев Донохью, нечего делать на войне, за которой кроется черствость, варварская жестокость и угнетающий страх.

Джастин смотрел на Женевьев и не мог заставить себя извиниться, словно бы дьявол заткнул ему рот и в этот миг раздался грубый, хриплый голос Джеральда, который вынудил молодых людей посмотреть на него:

- Ты сам все сказал, зачем зря сотрясать стены.

Серые глаза, навыкате, как у сумасшедшего, выступающая вперёд нижняя челюсть выбита, скорее всего, в драке, речь невнятная, но контуры и рубежи пьяной обиды и ненависти ощутимы слишком явно, чтобы остаться непонятыми. Женевьев, больше не препятствует, понимая, что разговор отца и сына – то противостояние, в которое ей не следует ввязываться.

- Почему? – Джастин чувствует под лопатками деревянную стену и туманно радуется, ее наличию за спиной, иначе, вряд ли он, устоял бы на ногах. - Чем я провинился перед тобой, чем заслужил это презрение?

Слова жгут горло и Джастин умолкает. Даже у английского языка есть свои пределы, и сам Шекспир не смог бы воплотить смысл и значение всего, что было не высказано, найти неизмеримо малую частицу той силы, какая, в одно мгновение, могла бы выплеснуться из души Джастина. Очевидно, что тут был бессилен любой из существующих языков.

Джеральд сидит в кресле, сгорбившись, опирается локтями на колени и, хотя его глаза больше не смотрят на сына, тот все равно ощущает боль, как в вывихнутом суставе.

- На его месте, должен быть ты. – Задушенным голосом произносит Джеральд, опустив голову в ладони, пряча лицо, словно преступник, от разъярённой толпы, участвующей в безумном эксперименте над действительностью. - Мой мальчик… он не вернётся домой. Мой бедный сын… Мой Джеффри. – Джастин смотрит, как отец, заходится беззвучным плачем, как открываются его тонкие дрожащие губы, а старческие щеки подрагивают в такт судорожному дыханию, выплёскивающему перегар и яд утраты, из его дряблого, худого тела.

В нем, похоже, больше не осталось ничего человеческого – безутешные безумцы грызут себя сами, как крысы, загнанные в угол, на тонущем корабле. Джастин, смотрит на отца и не знает, с помощью какого рычага или рукоятки, вывести его из транса, в который тот погрузился. Глядя на него, Джастин, словно, смотрит в пыльное зеркало и видит там, только тени с человеческими очертаниями.

Загнанный, в дразнящее многоцветье реальности, Джастин, словно бы ходит по кругу, запертый в клетке, с ускользающим из-под ног дном. Его шатает, когда отлепившись от стены, он делает несколько шагов и выходит на улицу, на этот раз не встретив сопротивления со стороны Женевьев, которая в растерянности обняла себя руками, словно удерживая всхлип. Джастин спускается по ступеням крыльца, хотя кажется, что он переступает с одного яруса эшафота на другой, и скоро, холодное прикосновение металла к шее ознаменуется концом для его глупой жизни вместе с, мирно, свалившейся в корзину, головой. Его веки плотно сжаты, как створки моллюска, которые открываются только для того чтобы проронить несколько солёных капель на зелёную траву у крыльца. Джеральд всегда больше любил своего старшего сына и удивления не было, однако твердь его рассудка пошатнулась, когда Джастин понял, что преодолев такой путь, он не нашёл и отклика радости, в родном доме. Ему отчаянно хотелось бежать, вновь пуститься наутек, как в тот, первый день марта, когда он оставил Алекса, чтобы лишиться его.

Он мечтал, вновь ощутить тёплое прибежище в человеческой плоти, сочной как гроздь винограда, увидеть хризолитовый блеск глаз, дотронуться до россыпи золота, на белом холсте любимого лица, пропустить меж пальцев светлые волосы, ласкающие его ладони, роем медоносных пчел.

Мысли об Алексе проскакивают, отзываются в его душе - рваной ножевой раной. Джастин набирает шаг, как одержимый, сердце исступлённо бьётся и он думает, что сейчас, мягкая весенняя трава укутает его в своих объятиях, и он упокоится в родной земле, как и собирался когда-то. Везде чужой, отмеченный горестным поражением, догнивающий, как зародыш, под погасшим солнцем – обычный выродок своей, захлебнувшейся кровью, страны.

*

Болезнь не спешила разжимать когти, Джастин стыдился собственной физической слабости, и бесился от своей неспособности скрыть её. Он краснел за себя, с тех пор, как его, измученный организм восстал, оказавшись далеко не таким уравновешенным и сильным, как он рассчитывал. Сердце часто прошивало раскалёнными иглами, иногда оно стучало так часто, что каждый вдох приносил боль.

Целыми часами осыпал он себя бранью и проклятиями, ругал себя идиотом, слабосильным, отбросом и тряпкой, потому что не мог долго находиться на ногах и, тем более, работать. Джастин понимал, что ему необходимо попасть в Остин, чтобы устроиться куда-нибудь и заработать денег для семьи, но превозмочь жестокую головную боль, озноб в спине и жар в висках он не мог. Всякий раз, как он пытался встать или наклонялся, ему казалось, будто в голове переливается какая-то жидкость и мозг бьётся о стенки черепа – он был немощен и вынужденно находился все время в доме, не в состоянии выйти.

Этим домом для него, теперь, стали две комнаты в деревянной пристройке. Равнодушный огонь войны уничтожил любые воспоминания о той, лёгкой, полной довольства и расслабленной неги, помещичьей жизни, которую когда-то запомнил Джастин. Его больше не опьяняли яркие сочетания шёлка и белизна салфеток, взгляд не струился по широким складкам бархатных портьер, а озадачено застывал на тёмном пятне, местами, обугленного пола.

За деревянной перегородкой была другая комната - меньше и темней, чем та в которой Джастин очнулся – это была комната Женевьев, Меган и Хлои. Та, в которой его поселили, прежде принадлежала родителям. Небольшое строение, которое примыкало к дому и выходило в заросший сад - превратилось в кухню и в кладовую, и в этом тесном, низеньком помещении, едва ли могли находиться одновременно три человека.

Единственное, к чему Джастин, так отчаянно желал вернуться, то, к чему неодолимо, стремилась его душа – вернуться домой. Дом – это неприступная крепость из камня, способная держать оборону веками, а то, что сейчас Джастин называл домом - тело человека с содранной кожей.

Его плантация прибывала в упадке - особняк был разрушен, как и многие другие в округе. Шерри рассказала ему, что янки выносили все ценное и, когда в домах ничего не оставалась, – сжигали, чтобы «бунтовщикам Дикси» не было места на их земле, хотя она признавала, что помимо грабежа и уничтожения имущества, северяне не убивали и не калечили никого из мирных горожан.

Целыми днями он только и делал, что медленными шагами пересекал маленькую комнату, а возвращаясь к кровати, падал на неё без сил: злой и расстроенный своей слабостью.