Две войны (СИ)

“Глупые женщины, насколько вы заблуждаетесь… Ну что ж. Пусть ужасная правда ей откроется, когда она будет готова”.

- Это ваше право молчать до поры. – Джастин отвернулся от Женевьев, ведь он не хотел царапать её сердце острыми и резкими словами осуждения и кратко, но настойчиво добавил:

- Но когда-нибудь я расскажу ей правду, а пока пусть будет по-вашему. Куда она делась, кстати? – овладевая собой, он стал говорить проще, спокойнее, задумчиво покосившись на деревянную перегородку.

- Извини, она немного стеснительная. – Женевьев резко вскочила с кровати, словно ее вихрем сдуло, и быстро направилась через комнату. - Три дня ждала твоего пробуждения, каждый день повторяла твое имя… Но она редко видит кого-то, кроме меня и Шерри, так что…

С улицы, в окно, бездушными глазами смотрела светлая, лунная ночь: Джастин не заметил, как на землю опустилась тьма, и он, неосознанно, вглядывался в тёмную пустошь за стеклом, пытаясь разглядеть во дворе маленькую фигурку неугомонной племянницы. И вдруг, его голову, словно обдало порывом холодного ветра, странно обеспокоенный Джастин, нахмурившись, наблюдал за тем, как дёргается его левая рука, против воли своего хозяина, и глаза у него горели, точно искали чего-то или кого-то в комнате, и, оглядевшись, он с трудом вымолвил:

- Где отец? Где Меги?

Он ещё не видел их, но усталость поглощала тревогу, пока вздрагивающее сердце не подсказало его изношенной памяти, что она упустила, пожалуй, самый важный аспект из этого разговора с родными. Туго связанный тоской и обидным осознанием своего бессилия, Джастин сжал тонкую кисть Шерри и выжидающе глядел в ее сумрачное лицо, пока она тихо говорила:

- Джей, может тебе лучше…

- Хватит, мам! – Неподвижный взгляд Джастина, выражал его негодование лучше любых слов, но голос прозвучал заносчиво грозно:

- Неужели, я не заслужил ответа на один вопрос? Где они?

Женевьев, застыв, в другом конце комнаты, холодно глянула на часы и покачала головой, так, словно бы её ожидания претерпели крах. Джастин не понимал, что они скрывают, но страх, холодной глыбой, ложился на сознание, давил так, что глазам становилось больно.

В груди Шерри чёрным клубком свивалось ожесточение и недовольство, которое Джастин ощутил от матери, когда она с суровой безнадёжностью глухо произнесла:

- Мы не знаем где он. Джеральд ушёл из дома шесть дней назад. Он пропал, - и, помолчав, добавила:

- Джастин, ты должен поесть.

*

Джеральд вернулся на следующий день и, едва ли он узнал в тощем, больном мужчине, своего сына, ведь глаза плантатора были залиты алкоголем и держался он, в высшей степени неустойчиво, поочерёдно, то, бледнея, то, заливаясь краской. Его холодные, серые глаза были юркими и злобными. Шерри, ведомая неисчерпаемой злостью, при виде пьяного мужа, раздражённо выскочила из дома, громко хлопнув дверью. Джастин почувствовал, как холодный пот выступил на лбу и с ужасающей точностью, воспоминания - вторгаются, поднимаются, словно призраки, и пронизывают все фибры его души, когда он видит фигуру Джеральда, упавшего в кресло. Мать не хочет видеть его раздробленную сущность, как когда-то Джеральд, сам отказывался от любого контакта с младшим сыном, в те моменты, когда тот являлся пьяный и потрёпанный, с разбитым глазом или вывихнутой кистью. В годы подростковой лихорадки, Джастин считал себя целостным человеком, совершенного склада ума, а резкого разделения между радостью и печалью не было: они сливались в одно целое, как явь сливается с грёзой и сном. В те весёлые деньки, нравоучения отца, в буйной голове Джастина, вызывали только смех, ведь никто не мог пробить эту броню самодовольства, выстроенную из тончайших мембран неведомых юношеских атмосфер.

Но ощущение déjà vécu, заставляло его вновь переживать драму своей юности и от этого, Джастина просто тошнило, но внезапно, другой момент жизни, явился перед его глазами, и вместе с ним, было суждено возникнуть щемящей, острой боли, которая сжимает нутро. Грубые руки касаются холодной ножки бокала, острый запах рома бьёт по ноздрям, и губы Джастина, едва слышно произносят имя человека, образ которого, взвивается в свете весенних молний, стонет от наслаждения и вскрикивает под мелким дождём в тёмном переулке шумного города.

“Александр”.

Мечта и мысли о капитане-янки продолжают жить в голове Джастина, даже после того, как кровь покинула его сосуды, а кости раздробились на осколки, и боль поднимается от самых ступней – разодранных и стертых в кровь. Он, моргает и сглатывает ком в горле, который жжёт его желудок, словно уксус. Медленно, возвращаясь в действительность и понимая, что перед ним - не навязчивое видение, его исчезнувшего любовника, а пьяный отец, который даже не смотрит на родного сына, с которым война разделяла его два долгих года.

Джеральд производил впечатление некой твари, вылезшей из тёмного закоулка. Распухший, бледный как мучной червь, и когда Джастин неуверенным голосом окликнул отца, тот рассеяно огляделся, не сразу увидев его.

- Здравствуй, папа. – Тихо промолвил Джастин, опираясь на плечо Женевьев и поднимаясь с кровати на затёкшие ноги. – Я вернулся домой.

Джеральд смотрит на него, и гноящиеся глаза прожигают дыры в теле Джастина, и тот едва не теряет равновесие, подхваченный тонкими, как лианы, руками бывшей невесты, которая пытается усадить его обратно на кровать, но он резко делает упрямый шаг вперёд.

- Ты разве не рад мне? – Рычит он, через плотно сжатые зубы, ища хоть каплю сердечной сущности, в человеке напротив, который, все так же, бессмысленно смотрит на него – тяжёлым, нетрезвым взглядом. - Неужели я не услышу и доброго слова от родного отца или же, ты вообще не узнаешь меня?

Джастин не может подступить к нему ближе, не находит в себе смелости дотронуться до серой руки, он только слушает, как весь мир грохочет вновь, и с содроганием чувствует, что его кости плавятся, как воск под прицелом этих чужих глаз. Однако костры жизни его отца прогорели дотла, и Джастину кажется, что он бродит по выжженной, усеянной пеплом сгоревших надежд, пустыне. Он понимает, в чем дело, но на этот раз не говорит первым и, наконец-то, ощутив, как кровь, наполняет силой его ослабевавшие ноги, делает еще несколько шагов по скрипящему полу и направляется к двери.

“Мне нужно на воздух”.

- Джастин, остановись! - Женевьев подбегает к нему и дотрагивается до плеча, и этот миг его раздражению нет предела. Он пытается представить, что она, оригинальный образ, продукт свободной исковерканной фантазии, в высшей степени эфемерный и символичный, но эта, вполне реальная особа, упрямо сжимает пальцы на плече, не отпуская его. – Джеральд не в себе, он пьян.

- О, нет, он все прекрасно понимает. – Шипит Джастин, оглядываясь на сгорбленную фигуру в кресле и сбрасывая с себя тонкую руку. - Его грызёт не алкоголь, да, папа? – Он сам не понимает, чего ожидает от этого разговора, больше походящего на монолог, ведь его оппонент, как резину, тянет время, словно бы притихшие часы, с минуты на минуту, должны пробить ту бесконечность, что отведена, самому большому горю в его душе. - Скажи, что не мне ты посвятил свои бессонные ночи и не меня ожидал с фронта, заливая страх и горе дешёвым пойлом, не ради меня держался все это время. – Прошептал Джастин, и его мир, ныне изжёванный в прах, грозит обрушиться на него, ужасной болью, с которой он не сможет соперничать, глядя в серые глаза отца, ведь не ему отведено там место. - Скажи мне в лицо! – Закричал, неожиданно для себя, но этот порыв резко разорвал шлейф молчаливого слабоумия, повисшего над головой его отца. Джеральд пронзительно посмотрел на сына, сотрясающегося от страдания и ярости, и тот снова прорычал:

- Говори!

- Джастин, перестань, что ты несёшь? – Донохью смотрела на него испуганно, как на разрастающийся по комнате огонь, и в то же время недоверчиво, как на галлюцинацию, объятую скрежещущей и рычащей злостью. – Вам обоим стоит отдохнуть…

- Уйди от меня! – Джастин делает несколько резких движений и отшатывается от невесты, будто бы ее руки способны обжечь его сильнее, чем адское пламя пережитой войны или отцовского равнодушия.