Две войны (СИ)

- Роуж! – Джастин увидел, как пёс кинулся впереди него, выводя из лесополосы к озеру, на юго-западе их плантации и слезы навернулись на глазах, когда он, приблизившись, глянул на своё отражение в воде, босыми ногами, утопая в мягкой илистой почве.

От тихой глади воды на озере, которая в безветренную погоду замирает, словно накрытая огромным куском прозрачного стекла, веяло умиротворяющим, отрадным спокойствием, и стоило ему дотронуться кончиками пальцев до зеркальной поверхности, как по воде разлетелись круги, исказив лицо парня, по ту сторону водной преграды. Кроме короткого рваного вздоха на грани истерики в этом зелёном мирке не было ни звука, и Джастин обошёл озеро, ступая как можно тише, будто боясь разбудить кого-то или вспугнуть.

Здесь не слышатся человеческие голоса, потому что, давно уже обезлюдели соседние плантации и заросли кустарником бывшие, пахотные поля. Большинство пристроек и хозяйственных флигелей, принадлежащих их семье, либо сгорело, либо было разрушено, конюшни пустовали и, по-видимому, очень давно. Блуждая, по руинам своей жизни, он зажимал ладонью рот, чтобы не разразиться ужасающим криком, который будет слышен по всей округе Остина. И, если бы северяне, бродили где-то поблизости, то он бы поквитался с ними, даже не прибегая к оружию, если бы сердце не сдавило в груди с такой силой, что у него потемнело в глазах, и он опустился на колени.

Роуж, мотался где-то поблизости и Джастин слышал сквозь гул сердца, как собака скулит и подвывает, но перед глазами у него расплывалось зелёное пятно леса и рощи, озарённое безумствующим огнём, которому предали его плантацию.

“Где моя семья? Где они?..”

Со всех сторон, до него доносились чьи-то голоса, перекрываемые лаем Роужа - то были женщины, знакомые, как эти поля и равнины, но истерзанные, едва узнаваемые на фоне сгоревшего имения, от которого остались только опоры и балки, уходящие в небо. Как застывшие Титаны, уничтоженные своими внуками в неравном бою. Джастин держался за грудь и с изумлением понимал, что не улавливает собственных вдохов. Свалившись на землю, он захрипел, пытаясь вдохнуть, но едва увидев черноволосую голову, склонившейся над ним девушки, которая бережно подняла его голову, уложив её к себе на колени, - он почувствовал невероятное облегчение и такую же по своей силе боль, после чего выдохнул бессвязное:

- Женевьев?..

18.rouge – (с франц.) «рыжий, красный»

В свои двадцать лет, молодой офицер, едва не получил разрыв сердца, стоя на коленях у разрушенных стен своего дома. Однако холодные родные руки матери и подхватившей его Женевьев, будто бы вытянули его с того света, когда он осознал, что они живые и, дотрагиваясь до него, зовут, так же, ещё не веря, что он перед ними – невредимый.

Его ослабленное сознание вернулось в уставшее тело, и он понял, что находится в обжитой, просторной комнате без обоев, разделённой надвое деревянной перегородкой, со старым, обшарпанным, лаковым покрытием и высоким потолком. Сам он лежал на узкой кровати и по его телу разливалась приятная теплота, несмотря на прохладу весеннего вечера, которая пробиралась сквозь старые, рассохшиеся доски. Джастин перевёл мутный взгляд вбок и увидел Шерри – мать сидела на полу, подле кровати, сложив темноволосую голову на руки и, видимо, крепко спала. У Джастина вновь кольнуло сердце от медленного, но острого, как игла, осознания, что за эти два года она совершенно обессилела, мучаясь не проходящей бессонницей и утопая в жутком волнении за жизнь своих сыновей.

Джастин припомнил, что Гейт сказал ему про безумное стремление, невероятное, по своей силе, желание Шерри разузнать, где находится её младший и теперь, уже, единственный сын, пропавший на поле боя. Жив ли он. Джастин, даже, не мог представить, что пришлось пережить его несчастной матери под гнётом этих скорбных дней, так равнодушно иссушивших её до капли. Она казалась ему, словно, сотканной из тени; Шерри нервно дёргала рукой, которой накрыла, крепко сжимая, кисть Джастина, словно боялась потерять его вновь, бродя по извилистым и причудливым дорогам своего одинокого кошмара.

Он раскрыл рот, задохнувшись тяжёлым пыльным воздухом, и звук, который предполагал имя матери, растерянно взметнулся в воздух, отгоняя от её неподвижной фигуры сон.

Прищуренные, острые, как битое стекло глаза впились в сына, пронизывая каждый, болезненно-окаменевший мускул на его лице, но через долю секунды взгляд материнских глаз прояснился, как будто бы она поняла кто перед ней, и что ей ничего не грозит.

- О, Джастин, милый… - Голос матери был тих и немощен, но рука сжала ладонь Джастина, с такой неожиданной силой, что он сразу понял – она, никогда больше, не отпустит его. – Ты дома родной, все хорошо.

Шерри порывисто обняла его, и Джастин услышал тяжёлые частые удары в её груди, которые, медленно угасали, где-то в его сознании. Вся она, была мягкая, покорная, заботливо поглаживая сына по волосам, с трепетом шептала ему что-то успокаивающее, и слова её, текли сквозь роковую брешь, всей, пережитой им боли, увидев которую, обычный человек содрогнулся бы, испытав самое непостижимое из всех чувств. Но она являлась для Джастина не обычным человеком, - чудесный утешитель, который не стремится изгладить невиданную скорбь словами, а напротив, старается углубить и просветлить горе сына надеждой. Он был дома, рядом с родными людьми и знал, что теперь, война осталась позади.

Широко открыв глаза, мать смотрела на Джастина, и он казался ей чуждым, отдалившимся от неё и, в то же время, она не разжимала своих объятий. Джастин понимал, что его облик переменился раз и навсегда, оставив на нем, отпечаток тяжёлых скитаний и несметной боли, а шрам на лице, ужаснул и поверг его мать, в недоумение и новую пучину страдания, за него, за своего милого мальчика. Вопрос уже готов был сорваться с тонких губ, но что-то, словило звук раньше, чем он смог вырваться наружу. Она сердцем почувствовала, что сын её, обрёк себя, навсегда, на что-то тайное и страшное, то, к чему никогда не найдётся ключа, однако глаза Шерри упрямо блестели, будто бы ей не хотелось оставлять Джастина наедине с этой невыразимой тоской.

Как бы хотела она, забрать себе всю его боль, вырвать из его груди отчаяние, навсегда искалечившее душу её ребёнка.

- Где мы? - Джастин подвинулся ближе к ней и заговорил прямо в лицо, мокрое от слез: - Где отец? Что стало с домом?

- Джеральд… - Она качнулась, словно бы человек, на которого падает тяжёлое лезвие и впивается в тело, разрывая нервы и плоть, и резко оборвала себя, - Джастин, дорогой мой. Тебе нужно отдыхать, ты же едва не погиб. Ты три дня пролежал без сознаний, я так испугалась… - У неё, теперь, был другой голос - ниже, гуще и звучнее и она тряхнула копной чёрных волос, будто бы отказываясь поддаваться и отвечать на его расспросы, словно, отгоняя от себя слова, взволнованного сына. В густых тёмных локонах блестели седые пряди озлобленного горя. – Женевьев ездила за врачом в город, мы боялись, что ты не…

Чувствуя что-то новое, неведомое ей, скорбное и радостное, при взгляде на Джастина – она вновь умолкла, мягко лаская своё наболевшее сердце осуществившейся мечтой.

Голова у Джастина кружилась от эмоций, в глазах темнело от переутомления, каждая извилина его мозга сотрясалась, как от колокольного звона. Шерри поднялась на ноги и, как-то, несмело улыбнувшись ему, направилась к комоду, слева от кровати и взяла в руки деревянную миску.

Он смотрел сквозь ресницы, на родное и такое любимое лицо, бессвязно думая о том, как же сильно, она изменилась за это время.

Когда-то, изящная, ловкая, остроумная и свежая, как морской бриз, Шерри, превратилась в худощавую, ссутулившуюся, словно под тяжкой ношей, измученную беспрерывной тревогой и страданием женщину. Ее тело, разбитое тяжелой, непривычной для изнеженной южанки, работой, двигалось бесшумно и тонкие ноги почти не касались пола, когда она ступала по старым половицам, точно, постоянно боясь задеть что-то или поднять шум. Нежное, овальное лицо матери, изрезанное преждевременными морщинами, осветилось светлым, тревожно-радостным, но каким-то растерянным взглядом, будто бы она, до сих пор, не могла поверить, что ее сын, живой, перед ней, и она может прикоснуться и обнять его. Она вернулась к кровати Джастина и, взяв из миски мягкую влажную тряпицу, положила ему на лоб.