По расчету (СИ)

========== Часть I. Чарльз. Глава 1. Под откос ==========

Эта история началась, когда мне было семнадцать лет. Мой отец, обедневший барон Сеймур, умер от чахотки, и мы с папенькой остались одни на растерзание многочисленным родственникам, имевшим виды на наше небольшое поместье. Старинный дом, ещё хранивший остатки роскоши и былого блеска при жизни отца, теперь обветшал и превратился в скорбный скелет, лишь отдалённо напоминавший наше былое уютное гнёздышко.

Мы распустили всех слуг кроме повара и уборщика, двух стариков омег, которые остались скорее не потому, что мы продолжали платить им скудное жалование, а потому, что любили нас и не захотели бросить в беде. Они продолжали, как и прежде, хлопотать по дому, готовить, пусть и более скромную, но всё же вкусную еду, приводили дом в порядок, пока это было возможно. Мы с отцом долго использовали остатки нашего семейного состояния, но и они подошли к концу. Обливаясь слезами, отец вынужден был продать все гобелены и старинные картины, веками украшавшие стены нашего дома. Вырученных денег хватило, чтобы прожить около года. Мы перебивались, как могли. Слуги работали уже скорее за еду, чем за деньги, но не жаловались. Наша семья никогда не относилась к домашним пренебрежительно, и двух старичков мы воспринимали, скорее, как родственников и друзей, чем как слуг.

Наш дом осиротел. В нём не осталось ни картин в богатых рамах, ни статуэток из золота и фарфора. Потом в ход пошла мебель из нежилых комнат. Мы распродали кабинетный гарнитур отца, добротный дубовый стол, шкафы, кресло, а выручили с этого денег на полтора месяца жизни. Комнаты опустевали одна за другой, мебель осталась только в кухне, столовой и двух комнатах — в той, что занимали слуги и в той, где жили мы с отцом. Пока было лето, мы могли ещё оставаться в доме, но наступила зима, а денег на дрова не оставалось.

У нас не осталось ничего. Мы не могли больше содержать такой большой дом, да нам он и не был нужен. Чтобы решиться нам потребовалось двое суток. Отец был бледен, щёки его ввалились, глаза запали, он всё время кашлял, а постоянный холод усугублял его состояние, и мы, собрав остатки сил в кулак, дали во всех газетах объявление о продаже особняка. Отец был болен, а я по молодости совершенно не мог заниматься торговыми делами, так что нам пришлось пригласить нотариуса из Лондона, который устроил сделку и подготовил документы. В день, когда надо было подписать злосчастный договор, отец не вставал с постели, плакал, но всё же нашёл в себе силы подняться, одеться в траурную одежду, которую не снимал со дня смерти мужа, спуститься к покупателю и нотариусу и дрожащей рукой начертить в нужном месте витиеватую подпись. Мой отец всегда был красив, но в этот момент он выглядел трагически и почти страшно в своей красоте. Ему едва минуло сорок лет, он был болен, чёрная атласная рубаха подчёркивала бледность его кожи, его льняные кудри, в которых ещё не начала пробиваться седина, его огромные серые глаза. Он был похож на скорбящего ангела, который отдаёт в чужие руки имение, достоинство и гордость старинного рода, в который влился чуть меньше, чем двадцать лет назад.

Новый владелец нашего дома, буржуа, толстяк и ловелас, пытался намекнуть моему отцу, что мы оба можем остаться в родном доме, если будем поласковее с его новым хозяином. Отец в отвращении отверг это мерзкое предложение и заявил, что мы уедем завтра же. Наши слуги, два старичка, решились уехать с нами.

На следующее утро мы покинули дом, собрав в два чемодана наши личные вещи, прихватив с собой пару золотых украшений, доставшихся отцу после брака по наследству, и деньги, вырученные за продажу дома. Слуги уехали налегке — у них было с собой по маленькому мешочку с одеждой, и только. Мы заранее договорились с нотариусом, старым другом нашей семьи, что он подыщет нам съёмное жильё, маленький скромный домик, в котором мы сможем протянуть, пока я не выйду замуж. Так сказал отец, но я по его интонации прекрасно понял — где мы сможем протянуть остаток своих дней. Кто возьмёт омегу, пусть и хорошенького собой, но без приданого? Никто. Я уже давно смирился с тем, что останусь один навсегда, что, возможно, по бедности буду вынужден идти в гувернёры, воспитывать чужих детей, но никогда не узнаю счастья иметь своих.

Домик, что нам нашёл нотариус, оказался небольшим, но очень уютным. Пожилой хозяин занимал первый этаж, а мы второй. В свои комнаты мы попадали через общую прихожую, ели в общей гостиной, вместе с хозяином. Вообще, нас приняли очень радушно, старичок вошёл в наше положение, и вскоре стал относиться к нам, как к родным. Наши слуги принялись трудиться и здесь, всё так же хлопотали на кухне, содержали в порядке наши вещи и всё так же поддерживали нас. Они же стали доставать для нас работу — деньги за продажу дома мы отложили, заплатив только за первое время жизни, а сами стали брать на дом шитьё. Поначалу нам было трудно привыкнуть к мысли, что теперь мы должны зарабатывать деньги, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, но постепенно мы свыклись и уже проще воспринимали свои исколотые иголками пальцы и болящие к вечеру от напряжения глаза.

Мы спокойно прожили в домике три месяца, скромно и тихо, на свои средства, своим трудом. Но отцу становилось всё хуже. Я спал с ним в одной комнате и каждую ночь слышал, как он кашляет и хрипит. Лицо его осунулось, пожелтело, блеск в глазах стал болезненным, и вскоре врач произнёс страшный приговор — чахотка. Отец держался из последних сил, до последнего занимался шитьём, натянуто улыбался и делал вид, что чувствует себя хорошо. Но вскоре он окончательно слёг. По ночам я не отходил от его постели, протирал его лоб влажной тряпкой, держал его за руку, говорил с ним, а он то спал, беспокойно и чутко, то просыпался и бредил, звал отца, просил меня не отходить от него. Две недели ему становилось хуже час от часу, и в одну из самых тяжёлых ночей мы вызвали врача. Тот, покачав головой, сказал, что больной не переживёт этой ночи. И точно, отец умер к утру. Он не прожил и сорока трёх лет.

На похоронах не было почти никого. Я, двое наших слуг да хозяин дома, который по-отцовски привязался и ко мне, и к моему покойному отцу. Я стоял рядом с гробом, то и дело машинально поправляя белоснежные лилии вокруг воскового лица. Когда после службы гроб заколотили, когда его подняли и начали опускать в глубокую чёрную яму, я не мог плакать. На меня напало какое-то жуткое оцепенение — я не мог пошевелиться, кажется, не мог вдохнуть, уж тем более не мог произнести ни слова. Меня пробудил от этого оцепенения страшный звук — стук комьев земли и глины о крышку гроба. Слёзы хлынули из глаз, из горла вырвались судорожные, глухие рыдания, и я бы упал на землю, если бы меня не подхватил наш добрый старичок слуга. Когда гроб закопали и поставили крест, я остался стоять там же, где стоял. Дул сильный ветер, лицо и руки замёрзли, но я был не в силах сдвинуться с места. Мне казалось, что отец все ещё со мной, пока я стою здесь. Начало темнеть, и я медленным шагом двинулся в сторону дома. Я мог бы нанять кэб — деньги с собой были, но мне хотелось идти пешком, изнурить себя усталостью, чтобы ею заглушить душевную боль. Я шёл и шёл, пока не увидел, наконец, знакомый домик. Слабой рукой я отворил калитку, поднялся на крыльцо и в изнеможении прислонился к столбу, поддерживавшему навес над порогом. Моё возвращение выдал скрип калитки, и дверь открылась спустя полминуты после того, как я подошёл. Я не могу сказать, чьи руки увлекли меня в дом, я не помню, кто довёл меня до спальни, не помню, кто помог переодеться ко сну, кто накрыл одеялом и задул свечку.

Я надеялся, что быстро засну, но ни на секунду не сомкнул глаз в комнате, где утром скончался мой отец.

========== Глава 2. Перемены ==========

Я напрасно боялся, что мне придётся съехать из занимаемого мною домика — хозяину даже в голову не пришло, что следует выселить меня. Я продолжал шить, стараясь ничего не брать из скопленных денег, шил много и быстро, и со временем получаться у меня стало всё лучше и лучше. Чёрную одежду я теперь не снимал никогда — в знак скорби по отцу.