Орехово-алый мотылёк (СИ)

Январскими вечерами в Риме становилось даже несколько прохладно, поэтому они решили остаться в доме; Джон облюбовал одно из мягких кресел — Чес и сам не знал, почему приобрёл два, ведь в его случае никаких частых гостей и ожидаться не могло, но теперь он был безусловно счастлив своей покупке. Косые рыжеватые полоски скользили по стенам, и это было лучшим освещением сейчас, так что даже не пришлось включать лампу. Чес сказал, что сам сварит кофе и даже не даст это сделать кофе-машине, потому что именно сейчас он знал, какой кофе им требуется. Потому что впереди — целая бессонная ночь, вот для чего создан кофе после шести вечера; потому что нужно говорить и говорить, не отвлекаясь на сон, на жуткие мелочи, потому что сегодня и сейчас всё рвалось наружу, и грех было это останавливать. Чес редко употреблял кофе перед сном, ведь что могло быть такого интересного в его жизни, чтобы заставить его не спать ночью? Но, в иные дни, когда безумие застилало глаза, он всё же варил себе латте или капучино и гулял ночи напролёт по Риму — возможно, в поисках своих растерявшихся демонов, но, скорее всего, просто без цели.

Во всей комнате стоял терпкий сладкий аромат кофейных зёрен, Джон рассказывал, как однажды его чуть не убили, причём рассказывал так легко и непринуждённо, будто это было вполне нормально, а Чес так перепугался, что сыпанул сахара куда больше, чем требовалось. Поэтому, сделав по первому запретному глотку, они щурились от приторности и смеялись, потому что ну как тут не рассмеёшься, когда уже бариста разучился варить кофе, а ангел потерял свои крылья. Тут Джон добавил, что не совсем правдиво рассказал ту историю, а если бы рассказал правдиво, они бы с Чесом пили голимый сахар. Он и правда однажды чуть не отправился на тот свет, но его решили вернуть, потому ангелов-властей нельзя оставлять в Раю или даже в Аду. Их место — где-то между землёй и небесным царством. А погубило его курение, потому что он банально оставил не потушенную сигарету и его дом сгорел, а он сам задохнулся дымом, но его вовремя вынесли. Ну, имелось в виду, вовремя вынесли почти труп, очнулся он позже. В тот день, говорил Джон, ему было особенно хреново. «Ты ведь понимаешь, как это… Когда на твоей душе лежит незавершённый грех, живётся так, будто ты извиваешься в раскалённом масле на адской сковородке». И Чес думал: Господи, и почему ты так прав?

— Знаешь, мы вот ещё не договорили о том, что пережили, что чувствовали, что знали, но я с первых секунд просто понял: это ты, прежний и неизменный. Ну, почти неизменный, потому что совсем не меняться за сотню лет могут разве что божества, да и то, не все… — говорил Джон, опустив недопитую кружку с молочно-коричневой пенкой. Его взгляд был похож на зимнее итальянское солнце вечером — вот как сейчас: цвет потухающих, но ещё тёплых углей, а выражение ровно и печальное, ровно и счастливое. Чес понял, что забыл этот взгляд и что вот сейчас орехово-алый мотылёк летал в его душе какими-то магическими горячими полукольцами. Стало быть, всё точно близилось к убийственному откровению.

— Да, мы будем говорить всю ночь и весь следующий день, пока не заснём полумёртвым сном друг рядом с другом. Но вот что я хотел сказать именно сейчас, потому что… потому что чёрт знает почему, на самом деле! Я ведь не один это ощущаю. — Чес поставил чашку и распахнул балконные двери, чтобы холодный ветер выдул, по возможности, витавшее здесь безумие, хотя куда уж без него. Джон тихо подошёл и упёрся о балконную дверь, а юноша — о стену напротив. На лице ощущались тонкие тёплые полоски, а видневшийся кусочек неба и кусочек Рима набрасывали на себя лиловую дымку; во дворике внизу играли и смеялись дети, лаяла маленькая собачка, а из окна напротив смотрел на них дымчатый пушистый кот с оранжевыми глазами. Всё теперь шло таким приятным и своим чередом, что Чес прикрыл глаза и просто понял: «Я безумно счастлив. С ним, здесь, сегодня. Те, кто заключают свой смысл в другом человеке… или ангеле, уже не суть важно, почти убивают себя, когда думают, что всё закончилось, но зато звонко взлетают вверх, когда осознают: всё только началось, пора жить».

— Я хотел сказать, что ни разу не сомневался в том, о чём говорил тогда, в утреннем лесу, — Джон глядел внимательно, тревожно. — Я люблю тебя. И всегда любил, почти с самого момента, когда немного повзрослел, а ещё, представляешь, ангелы любят единожды в жизни, потому что их выбор всегда божественно точен. И я хотел признаться тебе тогда, в нашу следующую встречу, которая не состоялась. Потому и вышло так, болезненно, сумбурно, дико и очень мучительно.

— Джон, ты ведь вполне узнал о сущности гиан, верно? — Чес вздохнул. — А я неправильная гиана. У меня один штрих вместо двух. То есть, я как бы ощущаю всё то, отчего нас уберёг Лесной дух, но в то же время не в такой степени. И… да я и сам не знаю, как это на самом деле! — он пригладил волосы и почувствовал почти детскую обиду — в первую очередь на себя. — Я все эти годы, когда очнулся в другом столетии, пытался разобраться, но в сердце было глухо. Поэтому я совсем не понял, на что похожа эта любовь. Но, мне кажется, я всегда любил тебя. Однако я не могу ощущать, Джон, почти не могу… — в глазах закололо, спазм сжал горло. Самые успокаивающие в мире руки обняли его; Чес вцепился в белую рубашку и вдохнул приятный речной запах.

— Я почти всё знаю о тебе… — шептал Джон ему в волосы. — Расскажи, что же у тебя вот тут… — его ладонь прикоснулась к грудной клетке, где податливо дрогнул мотылёк или… кто там уже за него? Пламенные трепыхания ускорились, в нос ударило вкусным миндалём, а в груди стало так тепло, будто внутри разлилась горячая река, такая нежная и спокойная. Чес не успел проронить и слова, просто посмотрел в глаза Джона и вздрогнул, откинув голову назад; мотылёк сладким щелчком разлетелся на тысячи мелких и проник в каждую клеточку его тела, разлился с каждой каплей крови во все его сосуды, а душу превратил в сияющую тихую субстанцию. Уже не пустота. И уже нечто другое. Чес не понимал, но ему хотелось смеяться, радоваться и благодарить Джона. Но Джон так обезоруживающе улыбался, что его хватило только на полухрип: — Ты сотворил со мной что-то нереальное, Джонни…

— Ты знаешь больше меня. Ты сделал это сам… — Чес сходил с ума от этих прикосновений пальцев к щекам, к шее, сходил с ума от произошедшего, почти невидимого и тихого, но перевернувшего мир вверх дном.

— Это мотылёк… он был во мне давно. Он прилетел ко мне однажды. Я всё детство искал его, а однажды он растворился в моей душе и стал жить там. Когда ты прикасался ко мне, он начинал бешено летать внутри и размахивать своими огненными крыльями. Они у него были орехово-алого цвета, — Чес лепетал в полубезумном состоянии, ощущая прохладное дыхание на своей щеке и ласковые прикосновения к своим волосам. — Всё это время он не давал о себе знать. До сегодняшнего дня. Я думал, он погиб в тот день, когда я убил твоего брата. Но сегодня я его ощутил и… вот сейчас произошло нечто. Я любил тебя всегда, Джон, но именно сейчас я могу рассказать, как это на самом деле ощущается в моей душе. Он рассыпался и позволил мне почувствовать это. И я счастлив, хоть и охота разреветься, потому что зачем меня столько лет мучили, сначала оклеймив неправильной гианой, а затем почти на век лишив любви… Джон, я сегодня ожил, только сегодня я проснулся от своего сна. И нет ничего слаще того, что происходит здесь после стольких лет разочарований… — Чес понимал, что нёс откровенную ерунду. Но иногда так бывает, что открывается некий канал в душе, через который она вещает свои истинные мысли и слова, а не пропущенные через фильтр сурового разума обрывки. И Джон выслушал с удовольствием, искренне улыбнулся и обнял его. Кто бы знал, как дьявольски приятно и безнадёжно было тонуть в этом омуте грешной любви, от которой у них обоих вырастали крылья за спиной: у одного сотканные из язычков пламени, у второго — серовато-белёсые, давно отрезанные, но сейчас приросшие как ни в чём ни бывало.

— Что ты чувствуешь сейчас? — спрашивал Джон, а его губы аккуратно прикоснулись к щеке. Чес шумно выдохнул, позволил рукам сильнее прижать его, а сам почти погибал, погибал так хорошо и чудесно, погибал и становился южным ветром, первым ноябрьским туманом, высокой холодно-пламенной звездой и витражным солнечным отблеском на каменном полу. Хлёсткие и нежные поцелуи опускались всё ниже, к шеи, а юноша бессвязно шептал, прикрыв глаза: