Орехово-алый мотылёк (СИ)

Чеса качало, и он пару раз кого-то сбивал. Но случилось удивительное: фантасмагория закончилась, люди-машины-облака вернулись на свои места, а мир заново собрался из лоскутков; глаза застлало горячими слезами, в горле болело и сохло невысказанное, уже сгнившее давно, а за локоть держала крепкая рука, вытянувшая его из этого потока. Чес чувствовал себя унизительно с этими оголёнными дурными мыслями (как будто их было видно, но в тот момент он так и думал) и с этим раскрасневшимся грустным лицом. Но тёплые карие глаза смотрели слишком добро и слишком сладко; это случилось на традиционно пустой и тихой улице Орацио — Чес там умер, Чесио там умер и вознёсся. Одно прикосновение, один орехово-алый мотылёк, расправивший позади него крылья и заставший покинуть землю. Тогда это казалось так.

— Чесио… — но голос был совершенно не его, другой, прокуренный и глухой, набравший в себя все печали реки Стикс, если хоть где-то она текла, но, прикрыв веки, можно было ощутить крупицу мягкости в нём. Имя стало каким-то непривычным и чужим в его словах; Чес дрожал, смотрел на морщинки вокруг карих глаз, на маленький шрам на подбородке, на серую шершавую кожу и понимал, что это всё-таки его Джованни, не тот самый, спасший его от людей, простивший убийство, так нежно обнимавший его в последнюю встречу у реки, но всё же он, точно.

Чес думал, что вот сейчас точно упадёт без сознания, потому что он не помнил себя, не помнил, что вот это — реальность, а не ванильный иллюзорный сон, что нужно что-то сделать, сказать, вскрикнуть, отскочить, да что угодно — лишь бы не стоять замороженным столбом. Мотылёк с такой силой бился о грудную клетку, что юноша неловко вздрагивал от этого, чувствуя, как поджигается солнечное сплетение, как обугливаются лёгкие, как жар идёт по венам вместо крови, а мысли превращаются в раскалённую пыльцу. Весь мир был в полной готовности съехать с привычных колёс и умчаться галопом, но неожиданно Джованни, такой близкий, но ещё будто не материальный, всего лишь образный, приложил ладонь ему ко лбу. Мотылёк утих не сразу, да и словом утих это нельзя было обозвать — просто Чес ощутил относительное спокойствие. Стало хорошо и счастливо, как бывало после просмотра хороших фильмов или продуктивной работы. Но с другим оттенком, конечно.

— Я знаю твои чувства, Чесио… Я знаю, каково тебе сейчас, — проговорил Джованни и переместил руку со лба к нему на ладонь, сжав её. И Чес верил так безропотно, даже поверил в то, что его давно умерший друг реален и ощутим. Потому что таких качественных иллюзий не существовало в жизни.

— Я всё ещё сомневаюсь, что это не сон. Это слишком хорошо для жизни. Ты ведь человек. И ты умер давно. Ты навряд ли был гианой, ведь… Я не знаю! — Чес помотал головой, перевёл взгляд на соборообразную школу в конце улицы, подумав, что человеческий Господь поможет отрезвиться ему, но Бог, видимо, помогал только своим, а не лесным отродьям, потому что перед Чесом всё ещё стоял Джованни. — Просто скажи сначала, как ты обрёл бессмертие. Прямо сейчас. Я… иначе я сойду с ума. Впрочем, и так ведь сошёл…

— Я чувствую, что происходит у тебя на душе. Ты смятён и ожидаешь разочарования. Ты много раз обманывался… — он вздохнул и горько хмыкнул; Чес узнал в этом движении то самое, когда Джованни выказывал свою печаль полукивком головы и таким мягким взглядом, и ему захотелось обнять его тут же, сейчас, потому что какие к чёрту объяснения, когда это, прямо перед ним, Джованни, Джованни!.. И ладонь его была такой горячей, такой ощутимой, такой близкой, что какие уж там слова… вот оно — ясное и простое доказательство. Но ведь душа — та ещё ублюдочная субстанция. Временами. Так что и верит не всегда сразу.

— Ты прав, я не гиана. Я совершенно банальное существо — какой-то ангел. Точнее, не совсем ангел: я — власть. Это вторая ступень в третьей иерархии ангелов. Власти тоже имеют крылья, но я свои прокурил — у меня их отобрали. И я тоже проживаю свою почти бесполезную вечность. Как и ты, верно? — он улыбался так сладко и мягко, что Чеса перестала поражать такая проницательность и каждое слово отдавалось менее звонко в искалеченной стонущей душе.

— Да, но… как ты стал ангелом? И… я… — Чес вздохнул, опустил взгляд, помотал головой, — я едва соображаю, я поражён. Я стараюсь поверить своему счастью, но после всего того, что я пережил, в него верится с трудом, — его подбородок подняли пальцы, пропахшие сигаретами, северным ветром Тибра и пыльными колокольнями. В мыслях сразу вырисовывался строгий купол, под котором на какой-нибудь фигуре Девы Марии сидел Джованни, сложив невидимые крылья и наблюдавший с усмешкой за мессией внизу. Таким он был ангелом? или каким-то другим: чернокрылым, одиноким, снующим по пустырям, думающим о высоком холодном солнце и вымышленной грязи в душе людей?

— Властями не становятся, а рождаются. Ко мне пришёл посланец и рассказал, кто я такой. Выбор Господен не очевиден иногда; со мной уж — точно. Потому что я отнюдь не ангел. Власти должны поддерживать баланс между добром и злом на земле, а я совсем непригоден для этого. И тебе-то уж точно известно, почему… — шершавые пальцы нежно гладили по холодной щеке, и Чес ощущал, что почти переместился в людской Рай, хотя ему туда ход заказан. Вокруг расцвели фруктовые деревья и шиповник, воздух наполнился блестящими свежими искрами, а над головой разлился розоватый шёлковый туман. Фантазия была столь реальной, сколь и ощутимой; Чесу казалось, что не только выгонять демонов могут эти ангелы…

— Но… ты выглядишь не младше тридцати лет… у ангелов какой-то другой возраст, с которого открывается бесконечная жизнь? — Чес думал: как же хорошо, что Орацио была вечно пустой, глухой к счастьям и несчастьям чужих, холодной и узкой улицей, потому что они выглядели так глупо, так отчаянно, словно были с ума сошедшими детьми, которые прижались друг к другу и не могли понять, что же с ними стало и произошло. Но карие глаза упорно шептали ему: всё хорошо, не волнуйся, это всё ещё я, Джованни, изменившийся после двухсот лет жития, но, честно, немного, чуть-чуть. И Чес верил, верил каждому слову, даже вполне поверил в то, что происходящее — реально, но ещё боялся вдохнуть в себя столько счастья, потому что не хотел прямо тут же взорваться миллионом апельсиновых солнц — вот так люди умирают от счастья, так их ставшие радужным мыльным пузырём души улетают путешествовать по миру, чтобы дарить радость.

Уже без разницы было, что около глаз Джованни собирались морщинки, что его кожа была немного серой, голос — жестковатый и сиплый, движения — скованные, а взгляд — тёплый, почти прежний и прекрасный.

— Да, — раздалось как будто бы из другого мира, из другой вселенной, где счастье ели ложками по утрам вместо йогурта, а о несчастье не знали почти ничего. — Тут совсем простая логика: с тридцати трёх лет, возраст Иисуса Христа и всё такое… Навсегда подарив нам кризис среднего возраста, Господь послал нас выполнять свои обязанности и ловить демонов. Может быть, ты помнишь, как мы с тобой два раза встречались с каким-то странным неопознанным существом? Это и был демон. И он от меня шарахался, потому что уже тогда у меня были силы, правда, ещё не раскрытые.

Чес прикрыл ладонями лицо, сквозь пальцы смотря на друга и пытаясь успокоить огненные полыхания мотылька; его грудь раздирал тихий истерический смех и глупый вопль «Почему всё вышло так отвратительно и так грустно?». Юноша привык, что его жизнь полна разочарований, но не глупейших банальных событий, из-за которых почти всё прошлое превращалось во временную бессмысленную станцию пересадки. Пересадки в лучшее будущее. Хотя как знать.

Чес дрожал, напрасно тёр глаза и пытался посмотреть на Джованни, тщетно искал в своей душе целый не треснутый кусок и также тщетно старался скрыть своё разочарование. Он думал, что больно уже не будет; но нет — его сердце ещё чувствовало, ещё гибко извивалось от жжения и досады, от стухшей ненужной любви и бесконечного самобичевания. Стало невозможно, отвратительно, горячее скользкое чувство подступило к горлу, и Чес зачем-то ощутил ужасные слёзы. Когда всё начало проваливаться в растёкшуюся смрадную бездну, Джованни подхватил его — прижал к себе, обняв за плечи. Глупо было уже тянуть. Чес не ощутил какого-то запредельного тепла, зато сразу стало спокойно и хорошо, всё сложное превратилось в решаемое, а прошлое стало только бесцветной картинкой, билетиком в длинное тропическое будущее.