Орехово-алый мотылёк (СИ)

Они вышли к круглому каменному замку Святого Адриана с ангелом наверху и, обойдя его, вышли на набережную. Чес уселся на широкое мшистое ограждение и стал разглядывать зеленовато-лазурные воды Тибра, копошащихся около кромки воды подростков, фотографов и любителей пробежек. Джованни опёрся спиной о щербатые кирпичи и закурил. Они молчали некоторое время, и, как и всегда, молчание было необходимым и священным. Чес не ощущал себя так, будто неловко замолчал с чужим человеком — он замолчал совсем ловко с совсем родным человеком. Точнее, ангелом.

— Знаешь, а меня нынче не Чесио зовут. Чуть короче. Чес. Ну, вообще я много кем был, но сейчас понял, что самое логичное и короткое имя, какое у меня могло быть от прежнего, я ещё не носил, — юноша юрко выхватил серую сигарету из пальцев Джованни и неумело затянулся. Может быть, стыд и срам, но он никогда в своей жизни не курил. Едкий дым хитро забрался в лёгкие и постарался разорвать их изнутри; Чес раскашлялся до слёз, утёр глаза и, смеясь, затянулся ещё раз под недовольный взгляд Джованни. Последний не дал сделать ему ещё один полусмертельный горький вдох и забрал сигарету. Чесу стало слишком хорошо, он рассмеялся и толкнул друга в плечо: когда делаешь первые непривычные затяжки, ощущаешь себя что-то около полуумирающим надменным героем в нуарной комедии.

— Хорошее имя. Тогда будешь Чесом. Ну, а меня тоже зовут короче — Джон. Просто Джон. Джон Константин — вообще не итальянец как будто, но как-то и не важно.

— Я из той же, видимо, страны, откуда и ты, Джон Константин. Потому что я Чес Креймер, — оба расхохотались, звонко, безудержно, крепко держась за руки и искрясь на томных солнечных лучах. Потом они шли по улице, плавно отходящей от моста Витторио Эмануэль, шли мимо ароматных ванилью и хвоёй сувенирных магазинчиков, мимо блестящих табло остановок, мимо полуприкрытых зелёных аптек, откуда несло приторно-целебным запахом таблеток от простуды, мимо старых обшарпанных домов шестнадцатого века, на чугунных балконах которых курили и пили остывший ещё в позапрошлом январе кофе призраки прошлых лет, ошарашенно осматривая мир вокруг. Белые церкви, сквозь приоткрытые двери которых взгляд проникал в тёмно витражный мир свечей, кадило, кожаных переплётов, серых ангелов, прозрачных демонов и обязательного спасения где-нибудь поблизости; милые палисадники из фиалок, роз, цитрусовых деревьев и виноградных лоз; разившие пряностями тёплые закусочные и заваленные витыми булочками с корицей витрины кондитерских, старинные двери, ведущие в параллельные миры скрытых задних двориков, крошечные клетчатые пиццерии, дома с рыжими разводами и пухлыми светлыми цветочными балкончиками, разрисованные чёрным граффити ставни закрытых магазинов и уютные узкие улочки, на которых хотелось жить всю вечность ради одной только возможности наблюдать истинно римскую обыденную жизнь.

Чес излазил Рим за три года тщательно, но сейчас шёл, разинув рот, словно приезжий американский студент, который устал от урбанистических пейзажей своей Америки. Просто рядом был Джон… и одним только своим присутствием он заставлял Вечный город превращаться в сияюще бесконечный город. Потом они свернули куда-то вглубь тесных и безобразно сплетённых улочек, где на углу каждого дома висела каменная икона, а голуби летали исключительно белые и лишь мороженое с фисташками было вкуснее всех остальных. Чес не знал, зачем они ходили по городу так, будто впервые приехали только сегодня, но чувствовал: это недалеко от правды, ведь сегодня он очнулся, сегодня он обрёл смысл и краски жизни, сумел разбудить мотылька и свою стиснутую спазмом душу.

— А как выглядят в реальности демоны? Они чёрные, большие и рогатые? — спрашивал Чес, когда они сидели на ступеньках Пантеона и пили миндальный латте в картонных стаканчиках. Джон рассмеялся.

— Нет. Демоны — нечто другое, чем можно себе представить. Они бывают совсем разные. У каждого человека есть его личные демоны, и если он слишком боится их, они становятся реальными. И уничтожать их нужно по-разному. Демоны и другое отродье обычно роются в тёмных тупиках старых улиц, в заброшенных исповедальнях церквей, у вокзалов, на чердаках, за рамками красивых картин. Словом, почти где угодно.

— Кем ты был, Чес, в прошлом веке? Что за профессии испробовал, в чём разочаровался и когда был рад? — спрашивал Джон, уже шёпотом, когда они забрались на последнюю скамью во время литургии и украдкой держались за руки, и восторженно слушали совершенно неземной инструмент — орган, и слепли от горящего мрамора, розоватых свечей, красной позолоты, синего серебра, от застывших бежевых людей и разукрашенного потолка в церкви Святой Марии-Магдалины. Стройный, католически выверенный хор голосов звучал не снаружи, а в душе; Чес сладостно выдыхал, ощущал нежные щекотливые поглаживания похолодевших пальцев на своём запястье и отвечал шёпотом, на самое ухо, ощущая пасмурные облака, пустынные европейские дали и прокуренный вагон поезда, когда прикасался к Джону.

— Я испробовал многое и остался совершенно несчастен. Я был продавцом в кондитерской, художником, банкиром, недоделанным математиком, неполноценным искусствоведом, церковным певцом в хоре, веб-дизайнером и наконец я бариста. И обо всём этом парами слов не обойдёшься, ты ведь понимаешь… Так что приготовься к долгому рассказу. Я буду рассказывать одну жизнь, а ты потом свою, и так по очереди. Хорошо? — Джон кивал и смотрел на него пристально, хитро, как будто был готов на ужасный душеразлагающий поступок, но не мог — из уважения к церкви и Богу, что дал ему возможность жить бессмертно и воссоединиться с потерянным другом.

Они сидели на бетонном ограждении улицы Керци уже где-то на юге Рима, в районе Большого древнего цирка, перед странным двухэтажным зданием, сложенным из тонких кирпичей, и с круглыми маленькими окошками, которые обрамляли толстые ажурные линии. Чес ещё не дошёл до жизни художника, а ведь это было самое начало; он говорил без умолку, иногда прикасался к воротнику Джона, неловко смеялся и понимал: осталось немного до момента, когда он задохнётся в невозможном для гиан чувстве. Ну, для него-то возможном. Удивительно, но по карманам была уже раскидана изумительным образом попавшая туда изумительная чушь: красновато-серые камешки из вод Тибра, кусочек фланелевой ткани, упавший на землю вместе с кислым апельсином, который они разорвали, морщась ежесекундно, салфетки из угрюмого бара, разрисованные пальмами и снегом самим Чесом с помощью чёрной ручки, пакетик малинового чая, вот уж неизвестно откуда взявшийся, листовка с грустным ангелом, найденная на старом форде прошлого века. Чес не узнавал себя и узнавал одновременно. А Джон только сильнее распалял его, приобнимая за плечи, изредка прижимая к себе, шепча всякие глупости насчёт их общей абсурдности и слушавший так преданно, что юноше хотелось кричать и бегать по Риму, вещая о том, достаточно ли он хорош для такого огромного, необъятного и неожиданного счастья. А в мыслях громогласно мигало: хорош; Чес знал — это проделки его бескрылого полуангела.

В животе от этих прикосновений приятно и сладко тянуло; мотылёк полыхал симметричным жаром, а кожа покрывалась паутиной дрожью, когда Джон дотрагивался до его затылка, гладил его по щеке, боронил волосы и счастливо шептал в них «Ты невероятный, с каждой секундой ты зажигаешься всё ярче, всё ярче, Чесио…». Этот шёпот был таким откровенным и искренним, что Чес смущался и скрывал свой взгляд, одурманенный и дикий. Всё это будоражило нервы, самым приятнейшим и бешеным образом. Но юноша знал: было слишком рано говорить о последних словах, что сказал Джон перед их последним расставанием. За всю свою жизнь Чес, понятное дело, так и не смог испытать эту грёбанную любовь хотя бы временно к кому-то и был даже рад этому. Но жутко боялся: вдруг он всё же близок к равнодушным гианам, чем к людям, ведь до сих пор смутно понимал, что же такое любовь в его случае. Это нечто запрещённое, даже сейчас, неправильное, но оттого безумнейшее и сладчайшее счастье из доступных — вот единственное, что он знал. И про то, что когда-то трепетно выкрикнул, будто это — мотылёк, забыл напрочь и даже повесил ярлык глупости. Но, когда обжигающие губы касались его уха в порыве некоего быстрого шёпота, Чес понимал: да к чёрту всё, что он знал, потому что давайте сотрём ему память начисто и скажем, что вот это полуболезненное, полурадостное уханье в груди и есть любовь.