Орехово-алый мотылёк (СИ)

Но перед поступлением он, конечно же, опять немного помучился и даже успел настрадаться, изучая математику и освежая в памяти историю. А во время обучения просто изнывал и лез на стенку от статистики и теории вероятностей — никогда не любил математику, ей-богу, а на художественном факультете такого не изучали. Но, в конце концов, Чесио вполне успешно расправлялся с сессиями и, хоть и не был выдающимся студентом, был пристроен в банк почти в центре города. Тогда-то вдруг и понял, что вот через уже каких-то тридцать пять лет ему придётся вновь куда-то переезжать и что вот это уже становится повинностью, а не целой россыпью алмазов — какой хочешь выбирай, времени не ограничено, можешь полюбоваться каждым и взять следующий. Правда, работа в банке обеспечила Чесио деньгами неожиданно большими, с какими возвращаться в эту мрачную мансарду на последнем этаже было уже несолидно. Но почему-то будущее, раньше пестревшее красками, сейчас стало цветом типичного английского неба.

Может быть, это и была чисто английская хандра? Чесио списывал на это и сам удивлялся, почему решился приехать на этот Туманный Альбион, а просто не переехал в какой-нибудь Неаполь или не рванул на Корсику. Впрочем, на Великобританию у него теперь была своя оценка: эта страна предназначена для того, чтобы погрустить, повспоминать о чём-то далёком, уединиться с самим собой, погулять по молочным лугам и скользким лесным тропинкам, поисследовать высокие строгие замки, напокупать тёплых вещей, научиться правильно заваривать чёрный чай и готовить бекон, приобрести длинный чёрный зонт и никогда не забывать его при выходе, стать утренним завсегдатаем нескольких кафешек в центре Лондона с тканевыми светлыми обоями и розоватыми абажурами на лампах, понять свои поездки в выходные на Брайтон к ледяному жгучему заливу Ла-Манш и, наконец, вздохнуть с облегчением, осознав: да, ничего не вернёшь, но нужно как-то выживать, нужно стать последним и вечным архивом тех тёплых воспоминаний.

Всё ещё не мог забыть Джованни. Было даже как-то смешно и глупо. Время только калечило вопреки уговорам философов.

К сожалению, как и везде вообще, он вновь не продержался законно отведённые ему сорок лет, а сумел только наполовину. На календаре цифра значилась небывалая — уже восьмидесятые! А на руках был уже другой паспорт — германский, и вокруг квартира была уже другая — тоже германская, а если точнее — штутгартская. Да и сам Чесио был уже Райнером Краузе, желавшим опробовать свои силы в хоровом пении, и… Всё завертелось и поехало слишком быстро. Чесио упорно проживал чьи-то жизни и везде чувствовал себя чужим. Разве что мать с сестрой иногда подбадривали его, говоря, что им до сих пор не удалось уехать дальше Испании — потому что им плохо давались языки, а он, конечно, такой молодец… Но боль в груди не утихала, болезненный жар только разгорался, и юноша с отчаянием менял маски и жизни, как поношенные носки. Но в вечном поиске он не находил не то чтобы себя — даже наоборот терял, иногда судорожно вспоминал, каково же его истинное имя, каковы его настоящие таланты и способности; а вместо них было глухо и пусто, видимо, у обычной гианы Чесио не находилось уже никаких талантов, ведь всё он растворил в кислоте времени.

Это было грустно и прискорбно, но оставалось разве что жить себе дальше. Будущие жизни выбирались как-то сами, вне зависимости от него: он просто смотрел на имя и решал, что же хотел получить от жизни тот человек, совсем забывая при этом, что за именем никто не скрывался, имя было просто почти стройным созвучием двух слов, не более. Но играть в такую упадническую игру Чесио нравилось; нравилось больше, чем, наконец, задуматься крепко-крепко и наконец остановить этот ураган профессий и людей.

В пении Чесио продержался ненадолго и сильно пожалел, что вообще сунулся туда; наступал 1990 год, и юноша, собрав чемоданы, переезжал в Париж в надежде обрести покой в столице великолепной Франции под именем Клода Жаме. Понимал, что глупо было так думать, но всё же… Чесио решил, что надо попробовать себя в математике, и даже заучил всё к вступительному экзамену почти на отлично, но первый курс оказался сложным и непродуктивным для него, поэтому его с треском отчислили после второй сессии. Затем понял, что теоремы Ферма, Коши и их доказательства — не для него от слова совсем, вероятно, в силу его тупости и лености, потому и пошёл по проторённой дороге гуманитария и поступил в академию искусств. Выучился на искусствоведа, а, выпустившись, вдруг с сожалением вспомнил про первый курс на матфакультете и почти заплакал, подумав, что надо было вытерпеть все жуткие теоремы и решения интегралов — может, толку было бы больше. Но, в конце концов, Чесио, то есть Клод Жаме, кое-как продержался до двухтысячных, занимаясь чем попало, чтобы заработать, а после взялся за новое и перспективное направление — веб-дизайн, правда, для этого зачем-то переехал в Нидерланды и просто прошёл дополнительные курсы.

Такая работа понравилась ему гораздо больше, но, хотя это и не была высшая математика, местами всё равно хотелось бросить наработки к чертям и вновь податься в полубедные гуманитарии. Но Чесио выдержал, проработав тринадцать лет: то работал на контору, то принимал частные заказы. За тринадцать лет скачок в области веб-дизайна был громадным, поэтому многому приходилось учиться самому; в конце Чесио чувствовал себя морально вымотанным, как после одной лекции по мат. анализу, и стал думать, что ему делать дальше. В этот раз он сделал по-другому: сначала спросил себя, что хотел лично он, а потом уж тыкал пальцем в карту Европы.

Но тут даже тыкать не пришлось. Достаточно было спросить свою растрёпанную, потерявшуюся душу. Она всего лишь хотела вернуться назад в горячую солнечную Италию и прожить наконец полные сорок лет без напряжения. Чесио так и сделал; точнее, не совсем так, как планировал, потому что ещё в самом начале, когда ездил через Рим в поисках могилы Джованни, сказал себе, что делать ему в том городе нечего, а в итоге очнулся перед Колизеем с очень не итальянским именем Чес и какой-то фамилией и с ключами от неплохой комнаты-студии недалеко от центра. Чесио так понравилось его новое имя — бессмысленное, шипящее, неоконченное, как и вся его жизнь, что мысленно он стал называть себя именно так — Чес.

Красно-сизое августовское небо любезно и заинтересованно смотрело на него сверху, а сам юноша ступал по неудобным булыжникам в сторону светло-голубого горящего Тибра, по пути строча матери и сестре сообщение в LinkedIn с фотографией Колизея и скорым приглашением погостить у него. И так в последний раз встречались аж два года назад… Однако и у Кармэлы, и у Мирэллы сейчас были не самые лучшие времена на работе, поэтому они отвечали печальным смайликом и фразой «Ох, не в этом году точно…». Чес привык к своему уютному одиночеству в Лондоне, к помпезному одиночеству в Париже, к смуглому и приторному одиночеству в Бари и к одиночеству почти монастырскому в Штутгарте, но уже сейчас знал, шагая меж римских витиеватых домов, что здесь не было места одиночеству, здесь вообще не было этого слова, как он его вспомнил в принципе, хм? Это был вечный город, а одиночество не было вечно; Чес вдыхал сухой сладкий воздух и всё отчётливее ощущал отрастающие крылья за спиной, как у ангелов. Как раз один из таких свисал прямо над ним, шурша каменными крыльями и лукаво улыбаясь с фасада дома; а другой, уже не каменный (да и не ангел, скорее всего, только получился такой ракурс снизу, будто гранитные крылья принадлежали ему), стоял на балконе и курил, пуская серые убийственные струйки дыма прямо в лицо ангелу. Чес фыркнул и опустил голову: надо же, как нынче сдают жильё или номера — прямо под скульптурой; маленький лайфхак для тех, кто желал надругаться над религией, но не знал, как сделать это незаметно. Просто стой и дыми, как тот брюнет, и всё, может быть, наладится.

Чес вдруг вспомнил: он жил в Риме уже дня четыре и в них успел провалить собеседование на работу водителем такси (вероятно, и сам мало хотел, потому что работёнка та ещё нервная). А сейчас направлялся в кафе Портофино, где требовался бариста и бармен одновременно, надеясь разве что на удачу, ведь почти ничего не мыслил в этом деле. Думал, может, над ним сжалятся и чему-нибудь научат. «Но если меня пошлют куда подальше, всё-таки запишусь на курсы и только после них отправлюсь за работой. Наверное, варить кофе в местной маленькой кафешке — почти верх расслабленной и спокойной жизни. Да, это будет временным отпуском», — думал Чес, переходя через мост, а рядом с ним громыхал зелёный трамвай, а под ним плескался столь вечный, как и Рим, Тибр, а если повернуть голову налево, можно было увидать этот громадный Ватиканский собор, куда Чес пошёл первым делом, чтобы увидать настоящих ангелов, но смог лишь, забравшись на купол за шесть евро, почувствовать высоту, с которой человеческий Господь судил и миловал своих детей. Кафе находилось недалеко от Ватикана, как говорится, немножко не дошло до Бога, но было на верном пути.