Орехово-алый мотылёк (СИ)

— Да. Я неделю лежал, почти не вставая, и чуть не умер от голода. Потому что было невероятно больно, спину жгло как будто раскалённым железом, ведь меня резали вживую и крылья уже успели стать частью меня, и было противно — в первую очередь от себя самого. Тебе это должно быть знакомо, так? — Чес устало кивнул и придвинулся к нему ближе, ощутив щекой шершавую ткань. Их ладони опять сомкнулись, а мотылёк внутри горел разноцветными бликами, говоря, что всё идёт по его плану; а северный полусвятой ветер донёс до их слуха глухой удар колоколов, от которого всё явственнее ощущался тяжкий, медово-туманный грех, густо тёкший между их сердцами.

— Трудно было привыкнуть к отсутствию крыльев и к почти земной жизни. Но я сумел. Хочешь глянуть на эти боевые шрамы? Ей-богу, из-за них нормально не покупаться даже, потому что сразу идут шуточки от одиноких женщин «Вам что, крылья обрезали, ангел мой?». Так достали, что все в итоге потом мучились от кошмаров! Что ты на меня так смотришь? Власти не только хорошее умеют делать… — говорил он и ухмылялся, а Чес едва сдерживал смех, ведь, оказалось, ни на одну сотую секунды его Джон не переставал быть Джоном в свою долгую полунебесную жизнь. Он расстегнул пальто, первые пуговицы рубашки и слегка скинул её, повернувшись спиной; рядом не было никого, так что о сумбурности можно было и не задумываться. Да даже если бы кто-то и был — поменяло бы это что-нибудь сейчас? Чес уже был уверен, что нет.

На немного смуглой коже были видны тонкие, лунного цвета выделяющиеся следы от швов. Но, Господи, в которого Чес бездумно поверил прямо сегодня, они были настолько идеальны, что это тело казалось шедевром, а не полуискалеченным святым существом. Чес коснулся прохладными пальцами до горячего следа, и Джон непроизвольно вздрогнул; это казалось таким интимным, будто друг разрешил опустить ему руку в его самую тёмную часть души, что юноша ощутил лихорадочный, безумный жар в своей груди и сухой жгучий смерч в мыслях. Дурацкая секунда, и вот он уже прижимался к Джону, обвив его руками, не дав ему нормально застегнуться и повернуться лицом. Просто держать его в своих объятиях, не отвечать на нежные вопросы, вдыхать до истомы запах пепла, полыни, орехов и прикасаться ледяным носом к его тёплой коже на шее. Всё это и ничего более. Разве что апельсиновое дерево над ними и Вечный во всех мирах Рим, такой идеальный и едва сказочный, прямо как собрание всех лучших снов человечества об их городе мечты.

Чес говорил о своей жизни художника, о том, что жалел выброшенные картины, ведь некоторые из них были вполне достойные. Они уже чудесным образом переместились юго-восток Рима, время близилось к половине пятого, а впереди было ещё добрых восемьдесят лет из жизни, которые нужно было пересказать и то — очень кратко. Они сидели прямо на тротуаре рядом с кирпично-железным забором — нигде скамеек поблизости не было, да они стали бы лишними, по левую руку от них находились знаменитые чем-то ворота Пия, украшенные гербом, колоннами и узорчатой лепниной. На головы им осыпались жёлто-розово-белые лепестки дурманящих жасминов, сирени, форзиций и шиповников, а в руках дымились сочным паром по два кусочка пиццы Маргариты, словно они были небогатыми, но счастливейшими из всех туристов. Впрочем, кто поспорит, что не так?

Потом они двинулись к самому сердцу Рима, где переплетались меж собой типичные итальянские улочки с богатыми палисадниками, каменными двориками, булыжными тропинками, сокрытыми в подвалах уютными кафешками и с совершеннейшей в мире добротой и радостью. Джон рассказывал о самых страшных демонах, о том, что ангелы могут нигде не работать на земле, потому что и дом, и гражданство, и деньги — всё предоставлял им Господь, стоило только лишь захотеть, а дома будет лежать целая пачка толстых конвертов с евро. Вроде бы, сказка, но даже для этого простого желания надо было убить парочку демонов; казалось бы, должно житься просто превосходно, но всё оказалось совсем не так, признался Джон. То, что он знал, иногда натурально сводило с ума. И уж точно никогда не делало счастливым.

— Прибыв в Рим, я первым делом отправился в Ватикан. Говорят, какие только чудеса этот собор не сотворял с людьми. Думал, может, так Иисус меня услышит лучше? Не могу сказать, помогло или нет. Я нашёл маленькую заброшенную келью, куда нельзя было залезать посетителям, но она была открыта и так соблазнительна, что уж какие там правила… Я залез, увидал, что там все стены исписаны, испещрены мелкими буковками и целыми рассказами. Я не смог удержаться и начеркал: «Я грёбаный ангел, и что мне теперь делать?..». Помнится, приходил ещё пару раз и что-то ещё писал, в частности, про своё видение в той кофейне, где ты работаешь… Представляешь — вот ещё огорчение в копилку наших огорчений, ведь она пока не переполнена, верно? — я целых три года ходил в ту кофейню и никогда не замечал тебя. И я правда одиннадцать раз видел то ли взаправдашние, то ли выдуманные эпизоды с тобой в кофейных чашках и думал: ты совсем близко, но где? Или мне привиделось, как какому-нибудь сумасшедшему? Но нет… Я верю, что нет. И так ведь и оказалось. Я надеюсь, — Джон говорил с жаром, горько качал головой и находил в его взгляде утешение, потому и продолжал. Чес прижимал ладонь ко рту, мотал головой в неверии, шептал о невозможности, а потом его прорвало безумным потоком болезненных и давно искавших выхода слов. Он ведь тоже там сидел, тоже читал это всё и удивлялся, он был так близок к Джону, и Джон был так близок, но над ними опять смеялись, опять оттаскивали их друг от друга, потому что ведь бессмертным существам уже всё равно на время, а теперь каждая пропущенная секунда била электрическим разрядом по венам. И больно, больно, жгуче, плохо и вновь больно было сейчас, вот прямо до слёз, но надо держаться, иначе как…

Чес находил утешение в пальто Джона, а тот — в его пропахших дурацкими розами волосах, и оба они находили главнейшее спокойствие в мягких сумрачных душах друг друга, и всё потихоньку налаживалось, каждая упущенная секунда восполнялась мыслью о сегодняшнем безумном счастье. И не только сегодняшнем — бесконечном, возможном и тихом.

День совсем подходил к концу — красное солнце укатывало за горизонт, превратив небо в огненно-фиолетовую мистерию, а Джон и Чес ещё совершенно не договорили. Теперь они забрались на чей-то пустующий балкон второго этажа — хозяев не было, но на пластиковом столике была любезно оставлена Кола, так что как тут сдержаться, уж пусть простят им эту выходку все земные и неземные силы. Они находились в самом центре, где существовали одновременно два Рима: Рим для местных и Рим для туристов. Перед ними располагалась малюсенькая площадь Магдалины, а впереди типичная римская церковь, украшенная светлым ажурным мрамором снаружи, но куда боле богатая изнутри. Этакий декоративный, почти неуместный вставыш среди обыденных домов, белое кружевное облако из фигур, крестов, листьев и витков. Такими были и есть почти все церкви в Риме. На балкон предложил забраться Чес после того, как они побывали в ресторанчике внизу, а к стене была приставлена высокая стремянка, вытащенная для забытых кем-то ремонтных работ. Причём её даже двигать никуда не надо было — просто залезть, перебраться на балкон и всё. Везение нереальное, что их никто не заметил; оттого адреналин и безумие затмили им глаза, как подросткам, и они были счастливы своей полупреступной выходке. А потом, услыхав скрежет ключей в замочной скважине, представив себя ворами, с хохотом спускались по стремянке, уронив её и убежав, держась за руки и чувствуя себя живыми и настоящими, живыми и невозможно счастливыми.

Пьяные от алкоголя эйфории, они ввалились в небольшую квартирку Чеса на улице Витториа: типичная студия с барным столиком, не заправленной кроватью, дорогущей кофе-машиной, широким телевизором, ноутбуком, немытыми кофейными чашками, целым уставленным растениями в массивных серых горшках уголком, а на стенах висели объёмные, монохромные оранжево-красные фотографии городов на холстах. Все окна выходили во внутренний дворик, поэтому было исключительно тихо, а на открытом балконе догорали в последних лучах солнца пепельно-тёплые цветы диасции. Чес не узнавал свою комнату, даже предположил, что они вломились в чужую дверь, а ключ изменился в его руках по желанию Джона. Однако ж все вещи были привычными, знакомыми; что-то иное здесь поменялось, и, взглянув на друга, Чес осознал: сейчас уже многое перестанет быть таким, как раньше, потому что в его жизни вновь засверкал Джон, Джованни, Джонни — да без разницы! И Джон, этакий хитрец, конечно знал об этом.