Орехово-алый мотылёк (СИ)

— Уже нет смысла винить кого-то в случившемся, — настаивал быстрый щекотливый шёпот на ухо, — судьбу ли, Бога, твоего Лесного духа, сложившиеся обстоятельства или нас. Прошлое теперь вне нас; мы сейчас здесь, чтобы пережить это и со спокойным разумом двинуться вперёд. Я скучал по тебе, мой Чесио. Я думал о тебе все двести с половиной лет, я не переставал ощущать болезненную теплоту в груди, когда вспоминал тебя, твой смех, твои рассказы и твою разноцветную душу. Я почти сразу простил тебе убийство брата, потому что, ещё не зная про гиан настоящей правды, я был уверен, что ты сделал это не по своей воле; я даже не вздумал обижаться на то, что ты после того дня не оставил о себе ни весточки, потому что понимал твои чувства. Но я не мог прийти к тебе, ты и сам понимаешь… я глупо думал, что я — человек, но если б я только знал, что мне выпала честь быть ангелом, я бы незамедлительно рванул к тебе, потому что на ангелов ваше влияние не распространяется, представляешь? Представляешь, как ужасно вышло? — то ли смеясь, то ли задыхаясь горькой правдой, Джованни говорил всё это и прижимался к нему сильнее. Это шерстяное чёрное пальто, от которого пахло томным ладаном и старой книгой, эти длинные царапины на шее от когтей демонов, эти жёсткие тёмные волосы, выгоревшие до пепельного оттенка на солнце, эти сильные мягкие руки, которые обнимали так страстно целых два века назад, это срывающая голову близость, от которой перед глазами плыла чёртова сухая реальность и отрастали за спиной семьдесят два цветных крыла. Всё это превращало Чеса в бестелесное облако из молний-чувств и заставляло лететь на небо.

— Это… слишком жестокий поворот в нашей истории, начавшейся с листа клёна. Я жутко расстроен, но до сих пор мои колени и руки дрожат как проклятые, потому что я знаю, что вот сейчас надо немного постоять, попривыкнуть, подождать, и всё пройдёт… — Чес не понимал, что за чушь срывалась с губ, но она шла оттуда, где Джонни саморучно притронулся своей ангельской рукой. — Эти сто лет были невыносимы для меня, Джованни… когда я вернулся с кровавого задания, я уснул на сто тридцать лет волшебным сном гиан, в которые те впадают после сильного стресса. И очнулся только в двадцатом году прошлого столетия. Было… ужасно осознать, что я проспал… твою… я ведь не знал.

Джованни слегка отстранился и понимающе глянул на него. От этого взгляда добавилось уверенности, а от этой близости неприлично сильно ухнуло очнувшееся сердце.

— Я искал твою могилу, но не нашёл. Прошёлся по соседним деревням, там тоже ничего. Тогда я подумал, что вы с отцом решили уехать куда подальше от места, где потеряли половину семьи.

— Мы и правда так сделали. Но с наступлением бессмертия пришлось несладко: я покинул отца и стал скитаться по Италии. Тогда и совсем окончательно простил тебя, потому что понял: мне пришлось бы вдвое сильнее терзать себя насчёт стареющей и умирающей семьи, ведь я не мог бы сидеть с ними вечно молодым, а они бы всё равно рано или поздно скончались. И брат. И… знаешь, всех ангелов как-то поощряют за их работу; когда ко мне пришёл посланец, он сказал, что я могу попросить у Господа что угодно и он исполнит мою просьбу. А чтобы накопить на следующую, нужно будет не хило постараться. Поэтому загадывать надо вдумчиво. Тогда я вспомнил тебя: все десять лет до прихода посланца я искал тебя, ходил около вашей деревни, но там никого уже не было. Логично было бы просить встречи с тобой. Но тогда были трудные времена: то войны, то болезни скашивали целые посёлки. С тобой могло случиться всякое, и я волновался. Просьба была таковой: чтобы ты был в целости и сохранности всегда. Собственно, это была просьба ненужная, в том твоём положении… — они опять оба тихо и безумно рассмеялись, хотя впору было плакать, но каждая деталь в открывавшейся истории убивала их, так что уж если умирать, то со смехом.

— Как можешь догадаться, на следующую просьбу я накопил не сразу. Потому что ну где отыщешь во всей Италии твою юркую натуру. А учитывая наш образ жизни, ты мог оказаться вообще в любом уголке мира. Буквально три или четыре года назад я сумел таки выполнить все свои обязанности и попросить свести нас наконец. Почему так долго, спросишь? Даже при всём желании увидеть тебя, я всё равно отвратительно справлялся со своей работой, потому что ангелом быть — так себе удовольствие, я вообще на ангела не похож, да ещё и крылья забрали… — Чес усмехался — вот уж где проявлялся его ироничный Джованни. — При том, совсем неизвестно, когда желание исполнится. Я тогда жил в Венеции и совсем не хотел уезжать оттуда, но дела вынудили ехать в Рим, в котором, я точно знал, встретиться с тобой среди толп туристов вообще будет нереально.

— А ещё меня заселили в ужасно шумный номер с балконом на вечно гудящую улицу, зато со скульптурой жирного ангела сверху этого балкона — что может быть хуже? — они шли по Орацио куда-то вперёд, тайком держась за руки и скрывая это за длинными рукавами пальто. Чес чувствовал себя спокойно и равномерно счастливо, слушал этого чуть другого Джованни, но в принципе не находил отличий от того Джованни на берегу реки рядом с мостом. С ним всё также хотелось быть откровенным, интересным, самим собой, ему также хотелось рассказать каждую секунду из всей столетней жизни, но как такое сделаешь… С ним мотылёк в груди опять приобрёл свою яркую окраску и весело порхал по клетке, посылая по венам золотую пыльцу; с Джованни Чес стал Чесио, тем беззаботным и подающим надежды парнишкой, который был тайником удивительных историй и пряных трав для чая. Юноша это сам ощущал; в витрине очередного магазина он увидал свои блестящие янатрно-малахитовые глаза и растрёпанные волосы — совсем как тогда, добавить разве что реку и мост; впрочем, в Риме до таких вещей далеко идти не надо…

И в счастье, оказывается, поверилось совсем быстро; было достаточно нежного прикосновения рук Джонни, и облака могли стать персиковыми, а солнце — фиолетовым. Что угодно, лишь бы душа могла быть готовой в любой секунду вспыхнуть бенгальским огнём.

— Знаешь, я уже схожу с ума от различных совпадений. Ровно три года назад, когда я шёл устраиваться на работу в кофейню, на глаза мне попался человек, курящий на балконе, а за ним будто раскрывались каменные крылья от скульптуры сзади, и я подумал: вот же ракурс, как будто ангел курит! Мне теперь кажется, что это был ты… — Чес смотрел на друга и думал:«Я сам уже был почти на краю пропасти отчаяния, ведь не видел уже смысла в своей жизни, а просто существовал в ней, как будто она была суровым наказанием, а не прекрасным даром». Он, конечно, не был идиотом и отнюдь не мечтал покончить с собой, но в его голове витала соблазнительная мысль, например, в метро: достаточно одного неловкого движения позади и он пропадёт в жёстком электрическом свете от поезда. Почему? Потому что всё было действительно как-то бессмысленно. И только сейчас, держась за сухую тёплую руку, он обрёл свой смысл, своего человека и свою опору в жизни.

— Вот как… Значит, и мне тогда не показалось. Потому что я увидел паренька, похожего на тебя, но как бы вовсе и не тебя. То ли твои короткие волосы, то ли потускневшие глаза меня отпугнули, хотя я и знал, что ты выглядеть можешь по-разному.

«Да, было достаточно всего пару минут, чтобы я вновь стал жертвой твоего обаяния», — прикрывая глаза, щурясь от январского ласкового солнца и тёмно-зелёных солнечных зайчиков на лице, думал Чес. Пропасть в почти три века уже не пугала, потому что они нагонят её максимум за один тёплый нежный римский вечер; ведь это они, Господи, который хоть и не слышал гиан, но был как-то снисходителен к ним — Господи, ведь это они, Чесио и Джованни, цветочный мальчик с завянувшими цветками и принц-ворон, потерявший как крылья, так и корону. Пусть уже и поломанные жизнью, поцарапанные людьми и историей, но это они, немного прежние, немного новые, но много — искренние и исстрадавшиеся друг по дружке; это они и это их сплётшаяся тесно судьба, одна на двоих, — так и что ещё нужно?

Для счастья — больше и ничего.