Орехово-алый мотылёк (СИ)

Когда отложенное гианам сорокалетие в очередном городе ещё не подошло к концу (минуло около двадцати годов), Чесио уже прилично заработал, чтобы иметь свою собственную, пусть и самую дешёвую мансарду где-нибудь теперь на юге Италии и оплатить себе новую паспортную личину вместе со всеми составляющими. В итоге оказался в прибрежном городке Бари с узкими булыжными улочками, маленькими мостиками, душным воздухом и с чудесной каменной крепостью, на которой толпились даже в самое пекло толпы туристов; там он стал обыкновенным Амато Гатти, который совсем недавно закончил школу какого-то святого (но в священники не собирался, ни-ни) и теперь всей душой желал поступить на художественный факультет местного, пусть и не специализирующегося на этом университета. Именно поэтому у него выдалась совершенно отчаянная первая половина года: он неистово подтягивал знания по запущенной истории, уже забытой и ныне дополненной, оттачивал навык срисовывания фигур и мелких предметов, потому что мелкие зарисовки ручкой на салфетках в качестве подарка посетителям, конечно же, не считались. Чесио вымотался совершенно, занимаясь этим, а до итальянского языка так и не добрался: писал сносно, но ещё допускал ошибки. До сих пор на экзаменах не переживал, но здесь впервые почувствовал свою значимость и свои возможности; выложился по полной, отчего результаты были довольно хорошие. Уже осенью юноша шагал в сторону совсем нового по меркам нынешнего столетия здания, построенного в 1925 году, и довольно улыбался тому факту, что он — студент. Может быть, тогда-то и получил первое и последнее в жизни удовольствие от себя самого.

Чесио хорошо сливался с первокурсниками, хотя на вид ему можно было дать от двадцати до двадцати пяти лет — зависело от того, как хорошо он нынче выспался и в каком настроении пребывал. В своей группе насчёт своего возраста, слегка большего, чем полагалось перваку, Чесио придумал много слезливых историй, зная, как люди обожали эти истории — спасибо за это работе в кондитерской, потому что за день мимо него проходило столько разных людей, что грех было не стать отменным психологом, может, и самоучкой, но всё же. Говорил, например, что после школы заболел отец и ему пришлось зарабатывать на всю семью из двух братьев и сестры сутками напролёт, поэтому какая здесь учёба… А ныне материальная нестабильность превратилась в стабильность, и он нашёл время, чтобы исполнить свою давнюю мечту. Вообще говоря, Чесио пришлось в своей жизни придумать много-много таких историй, зато результат от них был ошеломляющим: каждый был добр с ним, каждый намеревался стать его сердечным другом, а девушки буквально набрасывались на шею. Юноша вывел простую формулу популярности у людей: красота плюс стопка занятных грустных историй будет неизменно равна глупейшему состраданию.

Правда, и от новоявленных друзей, и от совершенно равнодушных ему девушек он находил спасение в своей выдуманной семье, куда он должен был спешить сразу после занятий. Ведь нельзя же было забыть про золотое правило гиан: не заводить дружбы, никакой вообще. Чесио было плевать на это правило, грубо говоря, потому что он как бы и не горел таким желанием, но почему-то иногда представлял себе: был бы он счастлив в нынешнее время, встретив в детстве в какой-нибудь гончарной мастерской Джованни, который бы жил лишь в этот век? Ну, это как если бы можно было перенести их историю из восемнадцатого века в двадцатый. То стал бы Чесио счастливым? Вероятно, всё также нет; плюс был только в круглых маленьких таблетках, которые спасали от инстинктов — не пришлось бы расставаться с Джонни, но в остальном… Дружба запрещена не просто так: от неё, видимо, для гианы всё становилось только хуже. Ведь всё равно бы ему пришлось покинуть Джованни через сорок лет, ведь всё равно он бы разодрал душу на клочки и развеял их по ветру, ведь всё равно в мучительной тоске ожидал бы его законной смерти и потом бы жил в болезненном, заманчиво поманившем в лучшую жизнь тумане. Поэтому даже хорошо, что всё окончилось так бесславно и смешно.

Далее как по накатанной пошли первая работа, первые разочарования, первые и вежливые отказы девушкам (и даже парням, но Чесио уже не удивляло это), первые лёгкие депрессии и первые увлечения философией. Наверное, для гиан время и впрямь шло слишком быстро, потому что не успел он освоиться в профессии местного художника в Бари, который принимал частные заказы, как уже нужно было уходить куда подальше от этого городка и спившихся постаревших однокурсников. Кстати говоря, именно из-за жизни в таком тихом, маленьком, отдалённом от центра городке он совершенно был отрезан от ужасов Второй Мировой войны, расползшейся по Европе, как зараза. Может быть, из-за кризиса, надвинувшегося на все страны, он окончательно разочаровался в профессии художник, потому что ну кому нужен художник в военное время? Популярны были только инженеры, но в следующей своей жизни Чесио точно не хотел быть инженером: мозгов было маловато, впрочем, как и прилежания.

Затем и решил рвануть в Англию, став неким Гэри Блэком, который окончил средненькую школу на задворках Лондона и теперь мечтал поступить в финансовый вуз. Размеренная солнечная жизнь на берегу Адриатического моря в окружении пушистых пальм, солёных брызг, томной жары, сочных фруктов, вечно разбросанных по маленькой, песочного цвета мансарде, которая выходила окнами в маленький квадратный дворик, засаженный душистыми фрезиями, тюльпанами и сиренью — вся эта жизнь гуманитария на грани бедности слишком отличалась от того, что ожидало его в далёкой, повисшей на облаках стране. Бари был городом, где денег в тряпичном дрянном кошельке было меньше, чем требовалось, но ни страха, ни досады от этого не было, когда взгляд сталкивался с предзакатным миром, долгим, ежевичного цвета морем, а в нос била совсем приторная смесь из запахов мандаринов, арбузов и цветочного чая и ванильных ароматов чёрной космеи, которая росла тут на каждом шагу. Почти всё время небо было таким прозрачным и ярким, что, если уж долго присмотреться, можно было увидать человеческих ангелов, несущихся меж облаков; но это было слишком, поэтому Чесио никогда не задерживал свой взгляд там. С моря дул влажный терпкий ветер, схожий с глотком эспрессо ненастным утром, — также бодрил, но зимой превращался в лютого врага, от которого спасал шерстяной жёлтый шарф, намотанный до носа, и, безусловно, тёплое пальто. Дождь бывал так редко, что казался почти несуществующим, а все серьёзные проблемы и разочарования настигли только под конец — когда надо было уезжать из Бари в Лондон. Тогда Чесио понял: местных людей все их насущные проблемы догоняют только в завершении их жизни, когда на смертном одре их как громом поражает, но уже становится неважно. Видимо, городские негласные божества расслабляют и замедляют абсолютно всех; и за это они были достойно огромной похвалы. Не портовой городок, а вырезка из сурового времени, которую вспрыснули цитрусовым соком, обмазали целой палитрой красок, окунули в ежевичный сок и присыпали сверху смесью из жемчугов и ракушек — хорошая вышла картина, ничего нельзя сказать!

Лондон же при первой встречи в шестидесятые годы двадцатого века облил дождём и заставил простудиться; Чесио сразу понял: этот город был соткан на самом деле из облаков, столетних туманов и дичайшей болезнью под названием религия, которая расползлась жилами по всей земле в виде огромных строгих соборов. Юноша сначала жутко разочаровался и с ужасом стал думать: ему тут придётся жить почти полвека, но пути назад не было. А в конце концов всё оказалось вообще не так страшно: достаточно кружки горячейшего лимонного чая или традиционного с бергамотом или вообще сладчайшего кофе — вопреки правилам не пить его после полудня (потому что ну кому такие правила нужны, м?), и всё становилось куда лучше, а бренчащие капли за окном превращались в размеренную музыку. Именно там Чесио познал искусство домашнего уюта и наконец осознал чувство, с которым входишь в квартиру, пусть совсем крохотную, но с квадратиками пасторальных картин на стенах, но с кучей картонных листков на столике, готовых для новых зарисовок чёрной ручкой и совсем пустых, но с огромной кружкой для чая или для кофе, но с целыми ароматными пачками чая в сером шкафчике, но с вчерашней недочитанной газетой, купленной на Джермин-стрит, но с почти новеньким оранжевым радиоприёмником. Всё это и мягкий ковёр под ногами, и вязаные носки, дёшево приобретённые на местном рынке, и почти философский вид из окна на изгиб маленькой улочки и мраморного ангела вдалеке на фасаде одного из богатых домов делали жизнь юного лондонского студента, коим был сейчас Чесио, чуточку лучше.